Тибетский кот - мохнатый урод. Основная его черта - нет в природе такого кота.
Не шибко удавшееся подражание сами-знаете-кому.
В первом подъезде дома номер семнадцать по улице всеми забытого академика сделали ремонт. Темные молчаливые люди побелили потолки, покрасили стены в гнусно-розовый, а железную дверь – в изумрудный, прямо поверх обрывков объявлений и мазков клея.
А еще молчаливые люди сменили лифт. Вместо прежнего, обшитого панелями «под дерево» и уже слегка вихляющегося на ходу от старости (не говоря о выжженных кнопках и прочем вандализме), в подъезде воцарилось стальное чудо техники. В нем было электронное табло и датчики, беспокойно чирикавшие, если в дверном проеме находился посторонний пример – пассажирская рука, нога или даже зонтик. Белые круглые лампочки на потолке сияли, как звезды, а новые стальные кнопки спалить было невозможно: более того, раскалив кнопку в тщетном стремлении нанести ущерб лифтовому оборудованию, хулиган рисковал сам получить ожоги.
Осмотрев лифт, жильцы пришли к выводу, что подъезд номер один, да и весь семнадцатый дом, сроду не видели подобной роскоши. И умиленно решили, что вот наконец, позаботились, благоустраивают, как и обещали по телевизору.
Ремонт же пополз дальше по дому, как огонь по торфянику.
читать дальшеА через неделю лифт сожрал младенца. Точнее, так обрисовала ситуацию мать ребенка, обильная телом и малоумная Викочка, летя по лестнице со своего девятого этажа вниз, вслед за нежно позвякивающей кабиной. Чуть ранее, не обращая внимания на крупными буквами напечатанные правила, Викочка, как обычно, вкатила в лифт коляску с находящимся в ней младенцем, а сама замешкалась. Лифт звякнул и захлопнул двери, стукнув Викочку по рукам и вынудив ее отпустить коляску, после чего кабина поехала вниз, а Викочка с воем помчалась за ней.
На первом этаже лифт постоял минут десять, закрытый и загадочный, как сфинкс. Викочку и старушек с приподъездной лавки, сбежавшихся посочувствовать, больше всего пугало то, что ребенок внутри молчит. Уже собрались звонить в МЧС, когда кабина внезапно распахнулась – светлая, просторная, с неизгаженным пока зеркалом. Посередине стояла коляска. Викочка ринулась к ней, пронзительно завизжала – и слабым эхом откликнулись бабули, дружно представившие почему-то, что коляска уже пуста… Но Викочка почти сразу же затихла, выхватила из коляски невредимого младенца и прижала к раздутой груди. Младенец равнодушно и сосредоточенно смотрел вдаль через материнское плечо, не обращая никакого внимания на Викочкины всхлипы и колыхания.
Затем лифт поглотил Николая Кузьмича с пятого этажа. Дело было так: Кузьмич поругался за завтраком со своей пожилой дочерью и, рассерженный, решил уйти из дома, то есть спуститься вниз за газетами. Но дочь Нонна, обладавшая нездоровой щитовидкой и, как следствие, бешеным темпераментом, отправилась за Кузьмичом на лестничную площадку, поскольку считала разговор незаконченным. Все еще прыткий Кузьмич успел шмыгнуть в лифт, который чинно опустил его вниз. Зазвенели ключи, зашуршала рекламная макулатура, выкидываемая в специальную коробку. Потом, судя по звукам, лифт вновь принял в себя Николая Кузьмича, повез обратно на пятый этаж и... застыл где-то на подступах, крепко сомкнув двери. В шахте что-то ухнуло, и стало тихо.
Нонна поговорила какое-то время с кабиной, успела горько упрекнуть безмолвствующего отца в нечуткости и даже жестокосердии, а потом наконец забеспокоилась и начала стучать в двери лифта. От грохота задребезжали стекла, взмыли в серенькое небо голуби с карнизов, залаяла собака театральной старушки, живущей этажом выше, а сама старушка приоткрыла дверь и слабо крикнула в пространство:
- Да что же это, в самом деле, такое?!
Что бы театральная старушка ни говорила – все время почему-то казалось, что она цитирует Чехова.
В этот момент двери лифта раскрылись, и сияние ламп озарило дочь Кузьмича, застывшую с занесенной для удара рукой. Кузьмич вышел из кабины, отодвинул преграждавшую ему путь Нонну и прошествовал в квартиру, бережно прижимая к груди газеты – словно папку с ценными документами. Он был тих и бледен, а домашняя полосатая рубашка, всегда тщательно застегнутая и заправленная в тренировочные штаны, теперь по-богемному болталась на Кузьмиче.
Уязвленная этим надменным, как она решила, молчанием, дочь ринулась за Кузьмичом – и совсем забыла, как несколькими секундами ранее заметила что-то на полу кабины, и собиралась рассмотреть поближе.
Это была аккуратная горка пуговиц – всех до единой пуговиц с одежды Николая Кузьмича.
Пуговицы чуть позже обнаружил вечный студент Олег с седьмого этажа, сфотографировал их на свой смартфон и немедленно выложил снимок в нескольких социальных сетях. Все это он успел проделать буквально за пару секунд, ловко скользя по сияющему экранчику большим пальцем правой руки, в то время как левая нажимала кнопку первого этажа.
Лифт ехал медленно, поскрипывая и подмигивая вечному студенту немного потускневшими лампами. А Олег с ленивым удовлетворением думал, что вот, только поставили агрегат, а он уже барахлит, да еще и застревает, надо бы написать об этом куда следует… а лучше в блог.
После одиннадцати вечера Николай Кузьмич всегда запирал дверь своей маленькой, пропахшей пенсионером комнаты, и обычно открывал ее только утром. Для Нонны наступало время свободы и одиночества - она могла спокойно ходить по тихой квартире в полупрозрачной – от ветхости, а не из кокетства, - ночной рубашке, пить на кухне чай с конфетами или заседать в туалете, едва прикрыв дверь. Услышав громкий щелчок замка, означавший, что Кузьмича все-таки понесло куда-то среди ночи, она быстро и незаметно отступала на свою территорию.
На следующую ночь после того, как Николая Кузьмича поглотил лифт, Нонна шла по темному коридору, тихонько напевая что-то себе под нос. На кухне ее ждали сушки с маком, да и в холодильнике кое-что осталось с ужина. Жизнь представлялась вполне сносной.
Буквально в шаге от кухонной двери она задела плечом что-то крупное и мягкое. Задетое зашевелилось, отпрянуло и вразвалку, как медведь, побрело прочь. Подняв руку к горлу, в котором моментально набух противный комок, Нонна наконец опознала в безмолвной тени Кузьмича. Она окликнула его, но Кузьмич не ответил. Выключатель на стене нашелся не сразу, вспыхнул свет, она зажмурилась, а когда разлепила веки – в коридоре никого не было, и дверь в комнату отца медленно закрывалась. Щелкнул замок.
Дочь тоже вернулась к себе, и долго сидела на кровати, при включенной лампе. Было что-то нехорошее в том, что Кузьмич, получается, стоял зачем-то перед кухонной дверью – в темноте, молча, неподвижно, иначе она различила бы движение теней и заметила его раньше. Может, лунатизм у него на старости лет? Или он подшутить так над ней решил, напугать – мало ли, их же всех, мужиков, не поймешь…
Из-за двери опять донесся какой-то шум: тихое не то гудение, не то шипение. Нонна, помедлив немного, встала, выглянула в коридор, держа в руках лампу – так, наверное, выходили навстречу ночным шорохам со свечой ее прапрабабушки. Дальше с лампой идти не получилось, потому что закончился шнур. Оставив свою дверь открытой и держась на всякий случай за стену, Нонна отправилась на поиски источника шума – и довольно быстро обнаружила, что он идет из отцовской комнаты. Подкралась, прильнула ухом к двери – ну так и есть, забыл Кузьмич телевизор выключить, а передачи кончились, вот и шипит-гудит теперь. Совсем старый стал, начал по ночам куролесить – уже, наверное, и маразм не за горами. Дочь вздохнула, поджала губы и пошла спать, с некоторым даже удовлетворением представляя себе, какой неподъемной ношей станет вскоре выживший из ума Кузьмич, а она будет при нем мученицей.
Если бы она могла войти в ту комнату, то увидела бы: Кузьмич не храпит в подушку, а сидит на диване перед телевизором, с прямой спиной и лицом важным, как на параде. По экрану ползут серые и черные полосы с точками. И гудит не телевизор, а сам Кузьмич: впился застывшими глазами в полосы, рот приоткрыл и гудит, низко, монотонно, как шмель.
А в квартире этажом выше болонка, забившись под кресло и тихо скуля, смотрела, как ее хозяйка, театральная старушка, стоит посреди комнаты и гудит ровно на той же ноте. Хрупкую, изящную старушку немного покачивало, а в очках ее отражалась серая телевизионная рябь.
На следующий день вечный студент Олег увидел на полу в лифте вторую горку пуговиц. Это, несомненно, были другие пуговицы, потому что предыдущие Олег хорошо запомнил, с удовлетворением рассматривая сделанный им снимок и читая комментарии к нему. В этот раз горка состояла преимущественно из нежных перламутровых кругляшков, явно с дамской одежды. Олег хмыкнул и придержал дверь лифта ногой, чтобы на пуговицы падало больше света, и полез за своим смартфоном.
- Да ну к черту этот гроб на колесиках, - сказала у него за спиной молодая соседка с девятого, Женя, спускавшаяся по лестнице. – И сегодня кто-то застрял, слышал? Буду пешком ходить, пока не починят. Адова машина…
Олег вспомнил, как в глубоком детстве играл с друзьями в квартирные прятки, и залез в платяной шкаф, а кто-то из уже найденных коварно запер его там. И как пространство внезапно сузилось до размеров шкафа, и стало жарким. Олег бился в темноте среди тряпок и ревел, чувствуя, как приближаются к нему деревянные стенки, выдавливая последний воздух.
Он сфотографировал пуговицы, отослал картинку в Сеть с комментарием «однако, тенденция» и вышел из лифта, решив, что в этот раз тоже пойдет пешком.
А потом на нежном сентябрьском рассвете, часов в пять утра, Николай Кузьмич вышел во двор. Он нес раздувшуюся хозяйственную сумку, заботливо поддерживая ее под брюхо. Одет он был элегантно, но удобно, как на скромный праздник – пенсионерская курточка «под замшу», старые, но крепкие брюки, вельветовая кепка. И во всем этом Кузьмич не побрел навстречу осторожному осеннему солнцу (дом как раз был протянут с востока на запад), а решительно опустился на колени возле заборчика, которым был окружен приподъездный газон. Росли тут, в вечной тени, исключительно сныть да недотрога. Кузьмич вынул из сумки жестяные банки, расставил на асфальте, откупорил, вдохнул химический аромат. И начал красить забор – прямо поверх ржавчины, грязи, старой облупившейся краски и белых птичьих потеков.
Шуршала кисть, густые капли стекали на асфальт, глубоко и ровно дышал Кузьмич. Он красил заборчик не в один, а в три цвета – оранжевый, лиловый и красный, прихотливо их чередуя.
Из-за угла вышел молодой смуглый дворник, остановился, долго и озадаченно смотрел, как трудится Кузьмич. Потом махнул рукой и негромко крикнул:
- Э-э!
Кузьмич докрашивал очередную секцию, не обращая на него никакого внимания.
- Э-э! – еще раз протяжно позвал дворник и направился к Кузьмичу. Лицо его по привычке хранило покорное и заискивающее выражение, но пальцы крепко сжимали черенок метлы.
Чем ближе он подходил, тем быстрее красил Кузьмич, точно боялся, что забор отнимут. Наконец дворник тронул упрямого пенсионера за плечо.
Кузьмич поднял голову. Глаза его горели праведным, но нездоровым огнем, как у трудящихся со старых плакатов. И еще он беспрестанно облизывался, язык елозил между синеватыми губами, по подбородку ползла ниточка слюны.
- Не надо! – дворник выставил перед собой метлу и отступил на шаг назад. – Красить зачем? Кто велел? Тут нельзя…
Кузьмич быстро огляделся – во дворе никого не было, сонно поблескивали окна домов и машин, - и с утробным рычанием прыгнул на дворника. Тот опрокинулся на спину и тонко, пронзительно завизжал – точнее, только начал визжать, потому что в ту же секунду Кузьмич вылил в его распахнутый рот полбанки лиловой краски и придавил горло черенком молниеносно отнятой метлы…
Вскоре из подъезда вышла тучная дама преклонных лет. Она жила на третьем этаже и обычно проводила дни у окна, наблюдая за жизнью двора в наследственный полевой бинокль. Пустые, сосредоточенные взгляды Кузьмича и дамы встретились - и точно две бесполезно-медлительные игуаны в вольере, они безмолвно обменялись информацией и поняли друг друга. И дама торжественно показала Кузьмичу свою ношу: шерстяное одеяло и небольшую дачную лопату. Кузьмич кивнул, и они с дамой, неторопливо вышагивая в ногу, скрылись за гаражами.
Ближе к восьми часам, когда ручейки офисных людей уже тянулись по двору к метро, Николай Кузьмич докрасил забор и перешел к тротуарному бордюру. Иногда он рисовал на нем какие-то знаки и долго их разглядывал, помешивая кистью в банке, а потом старательно закрашивал. Это были треугольники, спирали, цифры, а пару раз на серой бордюрной плите даже возникло что-то, отдаленно напоминающее «всевидящее око», столь дорогое сердцу конспиролога.
Помощница с третьего этажа копала возле лавочки, вонзая лопату в землю, как штык в чучело врага. Чуть поодаль стояли горшки с комнатными растениями, которые она долгие годы лелеяла в своей большой и безлюдной квартире. Некоторые уже были пересажены в газонную землю, и недоумевающие воробьи скакали вокруг растопырившего сантиметровые иглы кактуса.
Потом стали приходить дети. Раньше других приковыляла, загребая карликовыми ножками в тупоносых туфлях, совсем маленькая девочка. Хорошенько размахнувшись, она воткнула по колено в землю посреди новой клумбы тонкую куклу-блондинку. Нашарила в кармане крохотную пластиковую диадему и осторожно опустила ее кукле на локоны. Постояла возле клумбы, серьезно потупившись. Кукла торчала среди глоксиний и цикламенов, точно еще один капризный цветок.
Из окна на девочку одобрительно и неподвижно смотрела ее крупная мать. Она грызла семечки и жадно облизывала мокрые красные губы.
Постепенно клумба расцвела плюшевыми медведями и собаками, пупсами и разноцветными роботами, машинками и самолетами. Дары несли уже не только из первого подъезда, но и из второго, в котором теперь тоже были розовые стены, изумрудно-зеленая дверь и новый лифт. Кто-то положил под кактус многокнопочную игровую консоль и присыпал землей – видимо, чтобы лучше принялась.
Грохнула дверь, и из подъезда вылетел Викочкин старший, Артем. Лицо у него было какое-то от рождения неновое, стершееся – узкие глазки, нос пуговкой, надутые веснушчатые щеки. И, конечно, сразу было видно, что Артем – большой, как приподъездные бабушки говорят, безобразник. Он разукрашивал стены и жег кнопки в старом лифте. А вот у нового было какое-то спецпокрытие, маркер его не брал, и выцарапать тоже не получалось, а железные кнопки отказывались плавиться. Поэтому Артем не ездил на нем из принципа.
Он удивленно вытаращил глаза, увидев клумбу. Юные благоустроители как раз вешали на сирени, что росла рядом, котенка – синего, игрушечного. А безобразник Артем заметил торчащий из клумбы пучок разноцветных фломастеров и тут же его выдернул. Остальные дети синхронно глянули на него исподлобья и продолжили заниматься своим делом. Артем горкой сложил добычу на лавочке, взял черный фломастер, подошел к подъездной двери и кривым почерком вывел на ней соответствующее слово. Получилось хорошо и отчетливо. Артем подул на надпись, чтобы не смазалась, и начал рисовать рядом пухлые иностранные буквы, уверенный, что это похоже на настоящее граффити.
И вдруг голова его, схваченная чьей-то рукой за завихрение волос на макушке, гулко стукнулась об дверь. Безобразник вырвался, обернулся и увидел Таньку из соседнего подъезда, которая буквально несколько секунд назад сосредоточенно втыкала в клумбу розовые флакончики со своей безопасной, сладкой и липкой косметикой. Артем оттолкнул Таньку, а она, посвистывая вечно сопливым носом, опять надвинулась на него и опять, изловчившись, стукнула головой об дверь.
Другие дети в полном молчании присоединились к Таньке, и вскоре Артема, хриплой руганью отвечавшего на каждый толчок и пинок, уже сосредоточенно возили носом, щеками и лбом по разрисованному участку двери. Фломастер черными полосами оставался на потной коже.
Краем глаза он заметил, что к крыльцу подошли шесть ног – две человеческие, в растоптанных туфлях, и еще четыре белых собачьих. Артем призывно завопил, хотел даже крикнуть «на помощь!», но это было как-то по-дурацки, будто в кино.
Дети расступились, пропуская театральную старушку. Она, блестя очками, приблизилась к красному, натужно пыхтящему Артему, посмотрела на размазанную надпись на двери, и рот ее выгнулся сердитой скобкой вниз. Старушка схватила безобразника за футболку и начала трясти, все сильнее и сильнее.
- А-а-а! – орал Артем, который уже по-настоящему испугался.
Свидетелем всего этого случайно стал возвращавшийся домой вечный студент Олег. Низкорослая группка, в которой не очень выделялась и миниатюрная старушка, топталась у подъезда, над ней взлетали длинные мальчишечьи руки, и не смолкал басовитый крик.
Олег был, конечно, не из тех, кто сразу кидается восстанавливать справедливость вручную. Поэтому он сначала осмотрелся, но вокруг не было никого, кто пожелал бы обратить внимание на происходящее. Сосредоточенно парковал машину лысый дяденька, на лавке у соседнего подъезда сидели две мамаши с каменными лицами, мерно покачивая коляски. Куда-то очень торопилась, спотыкаясь, девушка на невообразимых каблуках – видимо, она-то все-таки заметила дворовые страсти и испугалась.
И тут Олег наконец заметил клумбу, похожую одновременно на фрагмент Ботанического сада и место, где разбился школьный автобус. На ветке сирени покачивался синий кот с веселой паникой на морде. Под его длинными бескостными лапами цвели розы и куклы, лежали мордой в землю мягкие игрушки, торчали из земли джойстики и мобильные телефоны. А вокруг газона тоже цвел дикий, оранжево-красно-лиловый забор.
Изумленный Олег машинально сфотографировал все это на смартфон. И тут же все, кто занимался перевоспитанием безобразника Артема, внезапно повернули головы в его сторону.
- Вы… чего? – упавшим голосом спросил Олег. Он хотел воззвать к милосердию и мудрости театральной старушки, потому что с детьми общаться все равно не умел, но так и не вспомнил ее имени-отчества.
Артем, воспользовавшись паузой, попытался удрать, но другие дети крепко ухватили его за руки, и за одежду, и даже за ноги – кто куда дотянулся. Запищал домофон, дверь открылась, и группа неторопливо проследовала в подъезд. Олегу тоже пришлось пойти за ними – чтобы показать, что он ничуть не боится, а просто наблюдает за ситуацией. А еще он очень хотел домой.
Лифт призывно распахнулся. Олег ошалело смотрел в его сияющее нутро: по стенам там кто-то расклеил открытки с отпускными видами, а с зеркала свисали переливающиеся елочные бусы.
Артема безмолвно потянули внутрь.
- Не хочу! – крикнул он, и успел уцепиться рукой за гнусно-розовую стену возле кнопки вызова, но театральная старушка шлепнула его по пальцам, и группа втиснулась в лифт. Олег на всякий случай поднялся на несколько ступенек, всем своим видом (по возможности безразличным) показывая, что он тоже не хочет. Дети и старушка, утрамбованные в кабину, смотрели на него. Кажется, они даже не моргали.
Двери захлопнулись, и лифт уехал. Олег бросился вверх по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки и надеясь обогнать этих ненормальных, если они вдруг отправились на его этаж.
Но на площадке никого, слава богу, не было. И из шахты не доносилось ни звука – как будто сверкающая «адова машина» исчезла где-то между этажами.
После того, как щелкнул замок, к Олегу быстро вернулось веселое и скептическое настроение. Испугался детей, старухи и лифта – да его, закаленного новостями, даже настоящий висельник, болтающийся на сирени вместо игрушки, должен был ну разве что несколько смутить.
Олег уселся за компьютер, во что-то поиграл, что-то посмотрел – а потом, когда за окном внезапно образовалась ночь, стал сочинять ироничный текст для блога о дворовом безумии. Клумба, утыканная самым дорогим, забор, выкрашенный в шизофренические цвета, и молчаливые, сознательные пионеры и пенсионеры, мутузящие юного вандала. Вот оно, благоустройство города, о котором столько жужжат вокруг, причем силами самих жителей, наших дорогих москвичей. Им сказали «начни с себя» - они и начали…
Закончив очередной пассаж, Олег услышал за входной дверью какое-то шуршание. Посмотрел на часы – полвторого ночи. Олег на цыпочках подкрался к двери, заглянул в глазок. По лестничной площадке неторопливо двигалась человеческая фигура. Олег тихонько приоткрыл дверь – и увидел Викочку, в цветастом рыночном халате, со шваброй в руках. В полвторого ночи Викочка мыла пол в подъезде, причем даже не на своем этаже.
У самой Олеговой двери стояли пластиковое ведро и какой-то флакон. Присмотревшись, Олег недоуменно потряс головой. Викочка мыла пол с лавандовым шампунем, обещавшим волосам блеск и объем – об этом было написано довольно крупно.
Викочка выпрямилась, заметила Олега, но ничего говорить не стала. Ее потное лицо выражало удовольствие от тяжелого, но важного труда. Только глаза смотрели бездумно и непонятно, словно была Викочка иностранкой или слабоумной. Скорее второе, с досадой подумал Олег, на которого явление Викочки в ночи произвело такое же гнетущее впечатление, как практически ритуальное запихивание ее сына в лифт.
Некстати пронесшийся в мыслях вечного студента лифт внезапно пришел в движение. Викочка осмотрела чистую, влажную лестничную площадку, подхватила ведро, флакон и отправилась вниз. Она, видимо, начала уборку со своего девятого этажа и постепенно спускалась. Швабру Викочка несла на плече, как винтовку.
Лифт звякнул и открыл двери. Никто не вышел. Олегу вдруг захотелось посмотреть, нет ли там на полу новой порции пуговиц. Он шагнул на площадку, придержал дверь, чтобы не захлопнулась случайно. В квартире успокоительно тикали старые, бабушкины еще часы.
В лифте все было по-прежнему – открытки, бусы на зеркале. И на пол вдобавок кто-то уронил растрепанную гвоздику. Олег усмехнулся и направился обратно к себе.
И тут сзади хлопнуло. Зажужжали ролики – и снова хлопнуло. От первого хлопка Олег подпрыгнул на месте, на второй – все-таки обернулся.
Двери лифта разъезжались, а потом стремительно закрывались. Черт его знает, что в нем сломалось, но он был похож на одно из тех морских животных, которые вместе с безостановочно глотаемой водой затягивают в пасть корм. Ни секунды не сомневаясь, что лифт хочет втянуть его в себя, Олег ринулся домой так быстро, что чуть не упал, поскользнувшись на придверном коврике. Лифт хлопал дверями еще двадцать секунд – Олег зачем-то считал, стоя в безопасной маленькой прихожей и глядя на бабушкины часы.
Ремонт дополз уже до последнего, шестого подъезда. Двор сиял. Даже те обломки дома, которые выносили на крыльцо молчаливые ремонтники, сразу же исчезали. Заборы, бордюры, лавочки – все вспыхнуло насыщенными цветами, как лихорадочный тропический закат. Жильцам явно хотелось, чтобы было еще ярче, еще красивей – как они понимали эту красоту в меру своих сил, - и шеренги сурово поджавших губы пенсионеров красили плитки и столбики в малиновый, бирюзовый, розовый. Ведь все цвета есть, все пока доступны, а значит – надо брать.
Кусты были подстрижены, на всегда чуть влажном асфальте – ни пылинки, ни бумажки. Дети после школы не носились теперь с возрастными воплями по двору, а тихо прохаживались туда-сюда, следили за пришлыми. Если бросит кто бумажку или окурок – дети подхватывали на лету и тащили в урну, а если чужак оборачивался – смотрели так, что он убыстрял шаги.
Дворники-гастарбайтеры в оранжевых жилетах куда-то подевались, остался всего один – уже неотличимый от жильцов по серьезному выражению лица и беззвучности, и службу свою он нес с тем же тщанием и трепетом.
В подъезде расставили горшки с цветами, детские игрушки. Сосед Олега по тамбуру, неудавшийся художник Марк, как будто забыл о том, что он неудавшийся, и теперь самозабвенно расписывал розовые стены. И все у него было лето, солнце, и люди щекастые, счастливые, сочащиеся силой и здоровьем. Только глаза им Марк рисовал круглыми пуговками – как у выставленных теперь на лестницу мягких медвежат и зайчиков.
Дочь Кузьмича Нонна в последнюю неделю болела и не выходила из квартиры. Днем она дремала, а ночью маялась бессонницей, лежала в постели и сердилась на отца. Разговаривать с ней перестал, все у него дела какие-то во дворе, а выглянешь в окно – только ходит туда-сюда, зыркает по сторонам, точно дружинник, прости Господи. И по дому бродит по ночам, пугает, а намекнешь ему, что, может, к врачу пора – молчит и опять зыркает. Нонна, глядя в ночной потолок, подсчитывала, сколько слов она слышала от отца за прошедшие дни: «да», «нет», «уйди», «молчи», «у себя поем»… вот вроде и все.
И вдруг – было это на следующую ночь после того, как ремонт закончили, - что-то заворочалось под ее кроватью. Нонна даже не испугалась, привычно подумала на кошку – а старая рыжая кошка сдохла три года назад. Прикрыв зачем-то грудь одеялом, дочь Кузьмича смотрела, как что-то темное выбралось из-под кровати, проскреблось по паркету – и на подоконник. Раз стукнулось в стекло, два. Да так отчаянно, что Нонна, все пытавшаяся разглядеть, кто же это – вроде мохнатенькое, круглое, а ручки прямо человеческие, и ножек не пойми сколько, - Нонна даже приподнялась в порыве помочь неведомой зверушке, открыть окно. Шаркающие шаги Кузьмича послышались за дверью, и незнамо что быстрее заскребло когтями по стеклу, производя трагический и противный визг. Наконец сообразило, прыгнуло, открыло форточку – и, сидя уже там, наверху, обернулось в комнату неожиданно осветившимся нетопырьим лицом. Если бы не нос лепестком – вылитая была бы Ноннина бабка-богомолка, хотя и от деда с другой стороны, политрука, тоже что-то присутствовало.
Темное сигануло из форточки вниз, а Нонна вскочила, побежала смотреть. Из всех окон летели мягкие комочки, происходило какое-то неслыханное бегство, исход из дома. Кто-то упруго приземлялся на асфальт и тут же прятался в кустах, а кто-то летел вниз уже измятым, истерзанным, и неподвижную тушку уносили остальные.
Кузьмич постоял у двери – дочь прекрасно слышала, как поскрипывает паркет, чувствовала близкий запах пенсионера, - а потом вернулся к себе в комнату. И опять загудело-засвистело…
У Нонны сердце колотилось в горле. Ей хотелось сбежать, выпрыгнуть из окна вслед за тем круглым, мохнатым, и она решила, что сходит с ума. Она всегда чувствовала за стенами чужое присутствие и мучилась от этого, но сейчас бетонные перегородки казались такими тонкими, что соседи – бодрствующие, сосредоточенные, непонятные, как Кузьмич – буквально просвечивали сквозь них.
В квартирах полыхали белым огнем экраны телевизоров, и перед ними, выпрямив спины, сидели семейства. Только те немногие, кто оказался слишком молодым и крепким – студенты, старшеклассники, молодые бездельники - еще спали, беспокойно ворочаясь от вползающих в уши ночных звуков. А пенсионеры, натруженные главы семейств, пропахшие едой матери и дети сидели, уставившись на экранные полосы с точками. Круги ртов чернели в полутьме, и весь дом тихонько вибрировал от ровного, дружного гудения.
К рассвету Нонна уже собрала свою стародевью сумку: паспорт, медстраховка, кошелек со всеми сбережениями, белье на первое время – на дне, в непрозрачном пакете. Конечно, надо было подготовиться поосновательнее, одежду взять – но ей очень хотелось уйти побыстрее, пока Кузьмич не проснулся. Телефонная подруга, кошатница Галя, согласилась приютить на неделю, поохала над рассказом о выжившем из ума лунатике-отце. О ночном исходе неведомых существ Нонна, конечно, умолчала.
Она на цыпочках вышла в прихожую, медленно-медленно открыла оба замка, сняла цепочку – и выскользнула из квартиры. На лестнице было светло, прохладно, и только какие-то непонятные звуки, похожие на плач, нарушали торжественную утреннюю тишину. Что-то шевельнулось у соседской двери – круглое, мохнатое – и Нонна шарахнулась в сторону, зажав трясущейся рукой рот.
Но это была всего лишь белая болонка, любимая «деточка» и «масенька» театральной старушки. Она потянула носом воздух и засеменила вслед за Нонной.
- Вот и хорошо… - зашептала дочь Кузьмича, нажимая на кнопку лифта. – Вот вместе и уедем, да, Пальмочка?..
Лифт нежно звякнул и распахнул двери. Болонка попятилась, визгливо зарычала и вдруг бросилась вниз по лестнице скулящим клубком. Нонна проводила ее взглядом – бешеная, что ли. Лифт терпеливо ждал – чистый, новый, с симпатичными картинками на стенах, готовый отвезти ее в другую, спокойную жизнь. Дочь Кузьмича глубоко вздохнула и шагнула в его сияющее нутро.
Возвращаясь домой после вечерней лекции, Олег почти бегом пронесся через двор, однако все равно успел заметить, как у четвертого подъезда супруги преклонного возраста слаженно отламывают зеркала у припаркованной на тротуаре машины. А над дверью другого подъезда прибито новое украшение – слегка выцветший пупс в розовом платьице. Олег проверил почтовый ящик и, даже не взглянув в сторону лифта, отправился к себе наверх пешком.
Уже подойдя к решетчатой двери тамбура, Олег вдруг увидел, что с другой стороны стоит его сосед Марк, художник. Марк смотрел на него исподлобья, вцепившись маленькими крепкими руками в железные прутья.
- Здорово, - неуверенно кивнул Олег.
Марк молчал и почему-то облизывался. Глаза у него бессмысленно блестели, как у тех толстомордых энтузиастов, которыми он размалевал весь подъезд.
Ожил у себя в шахте лифт. Считая этажи гулкими глотательными звуками, он доехал до седьмого и… отправился дальше. Олег выдохнул, а Марк вдруг открыл обрамленный курчавой растительностью рот и басовито загудел.
Олег отстраненно и даже как-то равнодушно подумал, что сейчас ему, наверное, придется визжать, как обреченная блондинка в фильме ужасов. Но вместо него закричали сверху, робко и вопросительно:
- Люди, помогите?.. Ау?
Вечный студент наконец сумел оторвать взгляд от мокрого распахнутого рта соседа и помчался по лестнице – надо было, конечно, вниз, но комплекс «хорошего мальчика» тащил его туда, где кричали.
На площадке девятого этажа стояла соседка Женя в заляпанной чем-то кулинарным домашней одежде и тапочках. На этих тапочках, красных, с бантиками, Олег поначалу и сосредоточился, потому что ему не очень хотелось видеть все остальное.
Дорогу Жене, вцепившись знакомым жестом в решетку тамбура, преграждал Артем. Теперь он был весь чистенький, бесцветные волосики расчесаны, и даже соплей под носом больше не наблюдалось. У соседей напротив общая дверь была не решетчатая, а сплошная, и за ней тоже кто-то стоял, шаркал ногами и – гудел.
А в шаге от Жени, застывшей посреди площадки, нетерпеливо хлопал дверями лифт.
- Это чт-то?.. – жалобно спросила она у Олега. – Я… мусор пошла… а это… это что?..
- Это лифт, - кратко объяснил запыхавшийся студент.
- Да я вижу, что лифт! – завизжала Женя, а Олег схватил ее за руку и потащил вниз.
Лет семь назад, когда Олегу досталась от бабушки квартира в этом доме, он сразу положил глаз на Женю – больше, в общем-то, и не на кого было. Они даже на свидания пару раз сходили, и с продолжением, но Женя была вся в учебе, красный диплом, бессонные сессии, да и ноги у нее оказались очень уж кривые.
Теперь Женя скакала этими кривульками со ступеньки на ступеньку и всхлипывала. Лифт преследовал беглецов, и на каждом этаже все требовательней грохотал дверями. Олегу страшно хотелось домой, запереться в своей жилой клетке и нырнуть в Интернет, где все так далеко и несерьезно. Но в тамбуре все так же стоял и таращил глаза ненормальный Марк. А напротив Марка, как второй лев на мосту – безымянная тетка с белыми волосами, накрученными на бигуди.
На каждой площадке Олег с Женей натыкались на неподвижные фигуры, и производимое ими ровное гудение давило на барабанные перепонки.
- Что это? – плакала Женя. – Что с ними?
Они скатились в подъезд, причем Женю занесло на повороте, и подоспевший лифт клацнул дверями у самого ее плеча. И тут у них над головами что-то начало щелкать и скрежетать, спускаясь все ниже. Это жильцы один за другим открывали двери.
Во дворе было темно и холодно, с неба сыпалась водяная пыль. Женя сразу же промочила свои красные тапочки. Олег тащил ее вдоль дома, все окна которого ярко и бдительно светились, а из подъездов уже выходили не спеша бессознательные граждане. Ремонт был закончен – возле последнего, шестого подъезда была выложена какая-то замысловатая фигура из втоптанных в землю пивных крышечек.
Целое семейство, взявшись за руки, попыталось перегородить Олегу и Жене дорогу. Мама, папа – оба круглые, как бочонки, - и девочка, сжимавшая в кулаке блок-флейту. Их без труда удалось обогнуть, но девочка успела с недетской силой ударить Олега музыкальной деревяшкой в бок. Следующим на пути оказался дед с молотком, которого Женя с воплем опрокинула в лужу.
Они пробежали через двор, сунулись было к дороге в надежде остановить машину, попросить кого-нибудь о помощи – но сквер перед ней уже прочесывали сосредоточенные люди в домашней одежде. Тогда Олег с Женей кинулись в глубь жилого массива. Пулей пронеслись мимо нескольких соседних домов, миновали школу и наконец, задыхаясь и почти не чувствуя ног, спрятались в деревянной избушке на детской площадке.
Женя ежилась от холода и кашляла. Олег вдумчиво смотрел на дисплей смартфона. Сети не было.
- Нельзя позвонить?
- Не-а.
Женя вцепилась пальцами в крашеные волосы:
- Что же дальше-то делать…
- Переезжать, - апатично сказал Олег. - Нас тут не любят. Мы не вписываемся.
Женя толкнула его и заплакала.
- Ты дурак, что ли?!
А Олег, чувствуя, как уже набухает болью простуженное горло, смотрел на мокрые оранжевые фонари и думал: ведь это же, в сущности, совсем не плохо – всем вместе, дружно работать на благо общего дома, облагораживать территорию, сажать цветы, красить заборы, бить тех, кто мусорит, вешать гадящих собак, а после праведных трудов собираться и от души гудеть. И если бы он пошел навстречу коллективу, как в школе учили, коллектив не стал бы гоняться за ним с молотками и блок-флейтами. И не было бы сейчас этого чувства, что сам виноват, что навлек на себя гнев всего остального муравейника. Что он, в сущности, потерял бы, кроме пуговиц…
Олег помотал головой – странные это были мысли, и внутренний голос проговаривал их медленно, с усилием, будто по бумажке читал.
А Женя пыталась уяснить себе, что же происходит, и уже даже добралась до слов Олега о том, что это все лифт. Она теребила Олега за плечо и взволнованно бормотала, что если лифт так странно и жутко воздействует на людей, значит, кто-то им управляет, не может же он сам по себе, он просто машина, которую кто-то установил, и вот это и есть самый главный ужас – не знать, кто за всем стоит. «Чьи-то враждебные и ловкие руки, лапы, щупальца, манипуляторы, ложноножки, которые даже нельзя увидеть…» - думал Олег, согласно кивая.
- …и что он делает? Как-то… изменяют людей?
- Может, и не изменяет, - пожал плечами Олег. – Может, заменяет.
Женя вытерла о футболку мокрые от пота ладони, вздохнула.
- Бежим дальше?
- Как хочешь…
- Они же нас тут найдут! Надо к проспекту выбираться и…
Во всех окрестных домах вспыхнул свет. Окна загорались быстро, организованно, в строгой последовательности, начиная с верхних этажей. А когда осветились нижние, Олег и Женя увидели и знакомые жертвенные клумбы вокруг, и стоящего посреди детской площадки огромного деревянного Чебурашку с безумным оскалом индейского тотема и вертикальными кошачьими зрачками.
Женя вскрикнула. А Олег, которому от страха на пару секунд стало жарко, как в бане, вдруг понял, что надо делать. И улыбка расползлась по его безобидной физиономии.
Когда они, с палками и камнями в руках, окружат этот игрушечный домик, Олег выйдет к ним и скажет:
- Братья и сестры, я сдаюсь. Я согласен отдать вам свои пуговицы и свою душу.
Потому что ремонт уже охватил весь квартал. А может, и район. А может, и город.
Благоустройство города
Посвящается тому, кто первым понял, что мы опять прозевали вторжение
В первом подъезде дома номер семнадцать по улице всеми забытого академика сделали ремонт. Темные молчаливые люди побелили потолки, покрасили стены в гнусно-розовый, а железную дверь – в изумрудный, прямо поверх обрывков объявлений и мазков клея.
А еще молчаливые люди сменили лифт. Вместо прежнего, обшитого панелями «под дерево» и уже слегка вихляющегося на ходу от старости (не говоря о выжженных кнопках и прочем вандализме), в подъезде воцарилось стальное чудо техники. В нем было электронное табло и датчики, беспокойно чирикавшие, если в дверном проеме находился посторонний пример – пассажирская рука, нога или даже зонтик. Белые круглые лампочки на потолке сияли, как звезды, а новые стальные кнопки спалить было невозможно: более того, раскалив кнопку в тщетном стремлении нанести ущерб лифтовому оборудованию, хулиган рисковал сам получить ожоги.
Осмотрев лифт, жильцы пришли к выводу, что подъезд номер один, да и весь семнадцатый дом, сроду не видели подобной роскоши. И умиленно решили, что вот наконец, позаботились, благоустраивают, как и обещали по телевизору.
Ремонт же пополз дальше по дому, как огонь по торфянику.
читать дальшеА через неделю лифт сожрал младенца. Точнее, так обрисовала ситуацию мать ребенка, обильная телом и малоумная Викочка, летя по лестнице со своего девятого этажа вниз, вслед за нежно позвякивающей кабиной. Чуть ранее, не обращая внимания на крупными буквами напечатанные правила, Викочка, как обычно, вкатила в лифт коляску с находящимся в ней младенцем, а сама замешкалась. Лифт звякнул и захлопнул двери, стукнув Викочку по рукам и вынудив ее отпустить коляску, после чего кабина поехала вниз, а Викочка с воем помчалась за ней.
На первом этаже лифт постоял минут десять, закрытый и загадочный, как сфинкс. Викочку и старушек с приподъездной лавки, сбежавшихся посочувствовать, больше всего пугало то, что ребенок внутри молчит. Уже собрались звонить в МЧС, когда кабина внезапно распахнулась – светлая, просторная, с неизгаженным пока зеркалом. Посередине стояла коляска. Викочка ринулась к ней, пронзительно завизжала – и слабым эхом откликнулись бабули, дружно представившие почему-то, что коляска уже пуста… Но Викочка почти сразу же затихла, выхватила из коляски невредимого младенца и прижала к раздутой груди. Младенец равнодушно и сосредоточенно смотрел вдаль через материнское плечо, не обращая никакого внимания на Викочкины всхлипы и колыхания.
Затем лифт поглотил Николая Кузьмича с пятого этажа. Дело было так: Кузьмич поругался за завтраком со своей пожилой дочерью и, рассерженный, решил уйти из дома, то есть спуститься вниз за газетами. Но дочь Нонна, обладавшая нездоровой щитовидкой и, как следствие, бешеным темпераментом, отправилась за Кузьмичом на лестничную площадку, поскольку считала разговор незаконченным. Все еще прыткий Кузьмич успел шмыгнуть в лифт, который чинно опустил его вниз. Зазвенели ключи, зашуршала рекламная макулатура, выкидываемая в специальную коробку. Потом, судя по звукам, лифт вновь принял в себя Николая Кузьмича, повез обратно на пятый этаж и... застыл где-то на подступах, крепко сомкнув двери. В шахте что-то ухнуло, и стало тихо.
Нонна поговорила какое-то время с кабиной, успела горько упрекнуть безмолвствующего отца в нечуткости и даже жестокосердии, а потом наконец забеспокоилась и начала стучать в двери лифта. От грохота задребезжали стекла, взмыли в серенькое небо голуби с карнизов, залаяла собака театральной старушки, живущей этажом выше, а сама старушка приоткрыла дверь и слабо крикнула в пространство:
- Да что же это, в самом деле, такое?!
Что бы театральная старушка ни говорила – все время почему-то казалось, что она цитирует Чехова.
В этот момент двери лифта раскрылись, и сияние ламп озарило дочь Кузьмича, застывшую с занесенной для удара рукой. Кузьмич вышел из кабины, отодвинул преграждавшую ему путь Нонну и прошествовал в квартиру, бережно прижимая к груди газеты – словно папку с ценными документами. Он был тих и бледен, а домашняя полосатая рубашка, всегда тщательно застегнутая и заправленная в тренировочные штаны, теперь по-богемному болталась на Кузьмиче.
Уязвленная этим надменным, как она решила, молчанием, дочь ринулась за Кузьмичом – и совсем забыла, как несколькими секундами ранее заметила что-то на полу кабины, и собиралась рассмотреть поближе.
Это была аккуратная горка пуговиц – всех до единой пуговиц с одежды Николая Кузьмича.
Пуговицы чуть позже обнаружил вечный студент Олег с седьмого этажа, сфотографировал их на свой смартфон и немедленно выложил снимок в нескольких социальных сетях. Все это он успел проделать буквально за пару секунд, ловко скользя по сияющему экранчику большим пальцем правой руки, в то время как левая нажимала кнопку первого этажа.
Лифт ехал медленно, поскрипывая и подмигивая вечному студенту немного потускневшими лампами. А Олег с ленивым удовлетворением думал, что вот, только поставили агрегат, а он уже барахлит, да еще и застревает, надо бы написать об этом куда следует… а лучше в блог.
После одиннадцати вечера Николай Кузьмич всегда запирал дверь своей маленькой, пропахшей пенсионером комнаты, и обычно открывал ее только утром. Для Нонны наступало время свободы и одиночества - она могла спокойно ходить по тихой квартире в полупрозрачной – от ветхости, а не из кокетства, - ночной рубашке, пить на кухне чай с конфетами или заседать в туалете, едва прикрыв дверь. Услышав громкий щелчок замка, означавший, что Кузьмича все-таки понесло куда-то среди ночи, она быстро и незаметно отступала на свою территорию.
На следующую ночь после того, как Николая Кузьмича поглотил лифт, Нонна шла по темному коридору, тихонько напевая что-то себе под нос. На кухне ее ждали сушки с маком, да и в холодильнике кое-что осталось с ужина. Жизнь представлялась вполне сносной.
Буквально в шаге от кухонной двери она задела плечом что-то крупное и мягкое. Задетое зашевелилось, отпрянуло и вразвалку, как медведь, побрело прочь. Подняв руку к горлу, в котором моментально набух противный комок, Нонна наконец опознала в безмолвной тени Кузьмича. Она окликнула его, но Кузьмич не ответил. Выключатель на стене нашелся не сразу, вспыхнул свет, она зажмурилась, а когда разлепила веки – в коридоре никого не было, и дверь в комнату отца медленно закрывалась. Щелкнул замок.
Дочь тоже вернулась к себе, и долго сидела на кровати, при включенной лампе. Было что-то нехорошее в том, что Кузьмич, получается, стоял зачем-то перед кухонной дверью – в темноте, молча, неподвижно, иначе она различила бы движение теней и заметила его раньше. Может, лунатизм у него на старости лет? Или он подшутить так над ней решил, напугать – мало ли, их же всех, мужиков, не поймешь…
Из-за двери опять донесся какой-то шум: тихое не то гудение, не то шипение. Нонна, помедлив немного, встала, выглянула в коридор, держа в руках лампу – так, наверное, выходили навстречу ночным шорохам со свечой ее прапрабабушки. Дальше с лампой идти не получилось, потому что закончился шнур. Оставив свою дверь открытой и держась на всякий случай за стену, Нонна отправилась на поиски источника шума – и довольно быстро обнаружила, что он идет из отцовской комнаты. Подкралась, прильнула ухом к двери – ну так и есть, забыл Кузьмич телевизор выключить, а передачи кончились, вот и шипит-гудит теперь. Совсем старый стал, начал по ночам куролесить – уже, наверное, и маразм не за горами. Дочь вздохнула, поджала губы и пошла спать, с некоторым даже удовлетворением представляя себе, какой неподъемной ношей станет вскоре выживший из ума Кузьмич, а она будет при нем мученицей.
Если бы она могла войти в ту комнату, то увидела бы: Кузьмич не храпит в подушку, а сидит на диване перед телевизором, с прямой спиной и лицом важным, как на параде. По экрану ползут серые и черные полосы с точками. И гудит не телевизор, а сам Кузьмич: впился застывшими глазами в полосы, рот приоткрыл и гудит, низко, монотонно, как шмель.
А в квартире этажом выше болонка, забившись под кресло и тихо скуля, смотрела, как ее хозяйка, театральная старушка, стоит посреди комнаты и гудит ровно на той же ноте. Хрупкую, изящную старушку немного покачивало, а в очках ее отражалась серая телевизионная рябь.
На следующий день вечный студент Олег увидел на полу в лифте вторую горку пуговиц. Это, несомненно, были другие пуговицы, потому что предыдущие Олег хорошо запомнил, с удовлетворением рассматривая сделанный им снимок и читая комментарии к нему. В этот раз горка состояла преимущественно из нежных перламутровых кругляшков, явно с дамской одежды. Олег хмыкнул и придержал дверь лифта ногой, чтобы на пуговицы падало больше света, и полез за своим смартфоном.
- Да ну к черту этот гроб на колесиках, - сказала у него за спиной молодая соседка с девятого, Женя, спускавшаяся по лестнице. – И сегодня кто-то застрял, слышал? Буду пешком ходить, пока не починят. Адова машина…
Олег вспомнил, как в глубоком детстве играл с друзьями в квартирные прятки, и залез в платяной шкаф, а кто-то из уже найденных коварно запер его там. И как пространство внезапно сузилось до размеров шкафа, и стало жарким. Олег бился в темноте среди тряпок и ревел, чувствуя, как приближаются к нему деревянные стенки, выдавливая последний воздух.
Он сфотографировал пуговицы, отослал картинку в Сеть с комментарием «однако, тенденция» и вышел из лифта, решив, что в этот раз тоже пойдет пешком.
А потом на нежном сентябрьском рассвете, часов в пять утра, Николай Кузьмич вышел во двор. Он нес раздувшуюся хозяйственную сумку, заботливо поддерживая ее под брюхо. Одет он был элегантно, но удобно, как на скромный праздник – пенсионерская курточка «под замшу», старые, но крепкие брюки, вельветовая кепка. И во всем этом Кузьмич не побрел навстречу осторожному осеннему солнцу (дом как раз был протянут с востока на запад), а решительно опустился на колени возле заборчика, которым был окружен приподъездный газон. Росли тут, в вечной тени, исключительно сныть да недотрога. Кузьмич вынул из сумки жестяные банки, расставил на асфальте, откупорил, вдохнул химический аромат. И начал красить забор – прямо поверх ржавчины, грязи, старой облупившейся краски и белых птичьих потеков.
Шуршала кисть, густые капли стекали на асфальт, глубоко и ровно дышал Кузьмич. Он красил заборчик не в один, а в три цвета – оранжевый, лиловый и красный, прихотливо их чередуя.
Из-за угла вышел молодой смуглый дворник, остановился, долго и озадаченно смотрел, как трудится Кузьмич. Потом махнул рукой и негромко крикнул:
- Э-э!
Кузьмич докрашивал очередную секцию, не обращая на него никакого внимания.
- Э-э! – еще раз протяжно позвал дворник и направился к Кузьмичу. Лицо его по привычке хранило покорное и заискивающее выражение, но пальцы крепко сжимали черенок метлы.
Чем ближе он подходил, тем быстрее красил Кузьмич, точно боялся, что забор отнимут. Наконец дворник тронул упрямого пенсионера за плечо.
Кузьмич поднял голову. Глаза его горели праведным, но нездоровым огнем, как у трудящихся со старых плакатов. И еще он беспрестанно облизывался, язык елозил между синеватыми губами, по подбородку ползла ниточка слюны.
- Не надо! – дворник выставил перед собой метлу и отступил на шаг назад. – Красить зачем? Кто велел? Тут нельзя…
Кузьмич быстро огляделся – во дворе никого не было, сонно поблескивали окна домов и машин, - и с утробным рычанием прыгнул на дворника. Тот опрокинулся на спину и тонко, пронзительно завизжал – точнее, только начал визжать, потому что в ту же секунду Кузьмич вылил в его распахнутый рот полбанки лиловой краски и придавил горло черенком молниеносно отнятой метлы…
Вскоре из подъезда вышла тучная дама преклонных лет. Она жила на третьем этаже и обычно проводила дни у окна, наблюдая за жизнью двора в наследственный полевой бинокль. Пустые, сосредоточенные взгляды Кузьмича и дамы встретились - и точно две бесполезно-медлительные игуаны в вольере, они безмолвно обменялись информацией и поняли друг друга. И дама торжественно показала Кузьмичу свою ношу: шерстяное одеяло и небольшую дачную лопату. Кузьмич кивнул, и они с дамой, неторопливо вышагивая в ногу, скрылись за гаражами.
Ближе к восьми часам, когда ручейки офисных людей уже тянулись по двору к метро, Николай Кузьмич докрасил забор и перешел к тротуарному бордюру. Иногда он рисовал на нем какие-то знаки и долго их разглядывал, помешивая кистью в банке, а потом старательно закрашивал. Это были треугольники, спирали, цифры, а пару раз на серой бордюрной плите даже возникло что-то, отдаленно напоминающее «всевидящее око», столь дорогое сердцу конспиролога.
Помощница с третьего этажа копала возле лавочки, вонзая лопату в землю, как штык в чучело врага. Чуть поодаль стояли горшки с комнатными растениями, которые она долгие годы лелеяла в своей большой и безлюдной квартире. Некоторые уже были пересажены в газонную землю, и недоумевающие воробьи скакали вокруг растопырившего сантиметровые иглы кактуса.
Потом стали приходить дети. Раньше других приковыляла, загребая карликовыми ножками в тупоносых туфлях, совсем маленькая девочка. Хорошенько размахнувшись, она воткнула по колено в землю посреди новой клумбы тонкую куклу-блондинку. Нашарила в кармане крохотную пластиковую диадему и осторожно опустила ее кукле на локоны. Постояла возле клумбы, серьезно потупившись. Кукла торчала среди глоксиний и цикламенов, точно еще один капризный цветок.
Из окна на девочку одобрительно и неподвижно смотрела ее крупная мать. Она грызла семечки и жадно облизывала мокрые красные губы.
Постепенно клумба расцвела плюшевыми медведями и собаками, пупсами и разноцветными роботами, машинками и самолетами. Дары несли уже не только из первого подъезда, но и из второго, в котором теперь тоже были розовые стены, изумрудно-зеленая дверь и новый лифт. Кто-то положил под кактус многокнопочную игровую консоль и присыпал землей – видимо, чтобы лучше принялась.
Грохнула дверь, и из подъезда вылетел Викочкин старший, Артем. Лицо у него было какое-то от рождения неновое, стершееся – узкие глазки, нос пуговкой, надутые веснушчатые щеки. И, конечно, сразу было видно, что Артем – большой, как приподъездные бабушки говорят, безобразник. Он разукрашивал стены и жег кнопки в старом лифте. А вот у нового было какое-то спецпокрытие, маркер его не брал, и выцарапать тоже не получалось, а железные кнопки отказывались плавиться. Поэтому Артем не ездил на нем из принципа.
Он удивленно вытаращил глаза, увидев клумбу. Юные благоустроители как раз вешали на сирени, что росла рядом, котенка – синего, игрушечного. А безобразник Артем заметил торчащий из клумбы пучок разноцветных фломастеров и тут же его выдернул. Остальные дети синхронно глянули на него исподлобья и продолжили заниматься своим делом. Артем горкой сложил добычу на лавочке, взял черный фломастер, подошел к подъездной двери и кривым почерком вывел на ней соответствующее слово. Получилось хорошо и отчетливо. Артем подул на надпись, чтобы не смазалась, и начал рисовать рядом пухлые иностранные буквы, уверенный, что это похоже на настоящее граффити.
И вдруг голова его, схваченная чьей-то рукой за завихрение волос на макушке, гулко стукнулась об дверь. Безобразник вырвался, обернулся и увидел Таньку из соседнего подъезда, которая буквально несколько секунд назад сосредоточенно втыкала в клумбу розовые флакончики со своей безопасной, сладкой и липкой косметикой. Артем оттолкнул Таньку, а она, посвистывая вечно сопливым носом, опять надвинулась на него и опять, изловчившись, стукнула головой об дверь.
Другие дети в полном молчании присоединились к Таньке, и вскоре Артема, хриплой руганью отвечавшего на каждый толчок и пинок, уже сосредоточенно возили носом, щеками и лбом по разрисованному участку двери. Фломастер черными полосами оставался на потной коже.
Краем глаза он заметил, что к крыльцу подошли шесть ног – две человеческие, в растоптанных туфлях, и еще четыре белых собачьих. Артем призывно завопил, хотел даже крикнуть «на помощь!», но это было как-то по-дурацки, будто в кино.
Дети расступились, пропуская театральную старушку. Она, блестя очками, приблизилась к красному, натужно пыхтящему Артему, посмотрела на размазанную надпись на двери, и рот ее выгнулся сердитой скобкой вниз. Старушка схватила безобразника за футболку и начала трясти, все сильнее и сильнее.
- А-а-а! – орал Артем, который уже по-настоящему испугался.
Свидетелем всего этого случайно стал возвращавшийся домой вечный студент Олег. Низкорослая группка, в которой не очень выделялась и миниатюрная старушка, топталась у подъезда, над ней взлетали длинные мальчишечьи руки, и не смолкал басовитый крик.
Олег был, конечно, не из тех, кто сразу кидается восстанавливать справедливость вручную. Поэтому он сначала осмотрелся, но вокруг не было никого, кто пожелал бы обратить внимание на происходящее. Сосредоточенно парковал машину лысый дяденька, на лавке у соседнего подъезда сидели две мамаши с каменными лицами, мерно покачивая коляски. Куда-то очень торопилась, спотыкаясь, девушка на невообразимых каблуках – видимо, она-то все-таки заметила дворовые страсти и испугалась.
И тут Олег наконец заметил клумбу, похожую одновременно на фрагмент Ботанического сада и место, где разбился школьный автобус. На ветке сирени покачивался синий кот с веселой паникой на морде. Под его длинными бескостными лапами цвели розы и куклы, лежали мордой в землю мягкие игрушки, торчали из земли джойстики и мобильные телефоны. А вокруг газона тоже цвел дикий, оранжево-красно-лиловый забор.
Изумленный Олег машинально сфотографировал все это на смартфон. И тут же все, кто занимался перевоспитанием безобразника Артема, внезапно повернули головы в его сторону.
- Вы… чего? – упавшим голосом спросил Олег. Он хотел воззвать к милосердию и мудрости театральной старушки, потому что с детьми общаться все равно не умел, но так и не вспомнил ее имени-отчества.
Артем, воспользовавшись паузой, попытался удрать, но другие дети крепко ухватили его за руки, и за одежду, и даже за ноги – кто куда дотянулся. Запищал домофон, дверь открылась, и группа неторопливо проследовала в подъезд. Олегу тоже пришлось пойти за ними – чтобы показать, что он ничуть не боится, а просто наблюдает за ситуацией. А еще он очень хотел домой.
Лифт призывно распахнулся. Олег ошалело смотрел в его сияющее нутро: по стенам там кто-то расклеил открытки с отпускными видами, а с зеркала свисали переливающиеся елочные бусы.
Артема безмолвно потянули внутрь.
- Не хочу! – крикнул он, и успел уцепиться рукой за гнусно-розовую стену возле кнопки вызова, но театральная старушка шлепнула его по пальцам, и группа втиснулась в лифт. Олег на всякий случай поднялся на несколько ступенек, всем своим видом (по возможности безразличным) показывая, что он тоже не хочет. Дети и старушка, утрамбованные в кабину, смотрели на него. Кажется, они даже не моргали.
Двери захлопнулись, и лифт уехал. Олег бросился вверх по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки и надеясь обогнать этих ненормальных, если они вдруг отправились на его этаж.
Но на площадке никого, слава богу, не было. И из шахты не доносилось ни звука – как будто сверкающая «адова машина» исчезла где-то между этажами.
После того, как щелкнул замок, к Олегу быстро вернулось веселое и скептическое настроение. Испугался детей, старухи и лифта – да его, закаленного новостями, даже настоящий висельник, болтающийся на сирени вместо игрушки, должен был ну разве что несколько смутить.
Олег уселся за компьютер, во что-то поиграл, что-то посмотрел – а потом, когда за окном внезапно образовалась ночь, стал сочинять ироничный текст для блога о дворовом безумии. Клумба, утыканная самым дорогим, забор, выкрашенный в шизофренические цвета, и молчаливые, сознательные пионеры и пенсионеры, мутузящие юного вандала. Вот оно, благоустройство города, о котором столько жужжат вокруг, причем силами самих жителей, наших дорогих москвичей. Им сказали «начни с себя» - они и начали…
Закончив очередной пассаж, Олег услышал за входной дверью какое-то шуршание. Посмотрел на часы – полвторого ночи. Олег на цыпочках подкрался к двери, заглянул в глазок. По лестничной площадке неторопливо двигалась человеческая фигура. Олег тихонько приоткрыл дверь – и увидел Викочку, в цветастом рыночном халате, со шваброй в руках. В полвторого ночи Викочка мыла пол в подъезде, причем даже не на своем этаже.
У самой Олеговой двери стояли пластиковое ведро и какой-то флакон. Присмотревшись, Олег недоуменно потряс головой. Викочка мыла пол с лавандовым шампунем, обещавшим волосам блеск и объем – об этом было написано довольно крупно.
Викочка выпрямилась, заметила Олега, но ничего говорить не стала. Ее потное лицо выражало удовольствие от тяжелого, но важного труда. Только глаза смотрели бездумно и непонятно, словно была Викочка иностранкой или слабоумной. Скорее второе, с досадой подумал Олег, на которого явление Викочки в ночи произвело такое же гнетущее впечатление, как практически ритуальное запихивание ее сына в лифт.
Некстати пронесшийся в мыслях вечного студента лифт внезапно пришел в движение. Викочка осмотрела чистую, влажную лестничную площадку, подхватила ведро, флакон и отправилась вниз. Она, видимо, начала уборку со своего девятого этажа и постепенно спускалась. Швабру Викочка несла на плече, как винтовку.
Лифт звякнул и открыл двери. Никто не вышел. Олегу вдруг захотелось посмотреть, нет ли там на полу новой порции пуговиц. Он шагнул на площадку, придержал дверь, чтобы не захлопнулась случайно. В квартире успокоительно тикали старые, бабушкины еще часы.
В лифте все было по-прежнему – открытки, бусы на зеркале. И на пол вдобавок кто-то уронил растрепанную гвоздику. Олег усмехнулся и направился обратно к себе.
И тут сзади хлопнуло. Зажужжали ролики – и снова хлопнуло. От первого хлопка Олег подпрыгнул на месте, на второй – все-таки обернулся.
Двери лифта разъезжались, а потом стремительно закрывались. Черт его знает, что в нем сломалось, но он был похож на одно из тех морских животных, которые вместе с безостановочно глотаемой водой затягивают в пасть корм. Ни секунды не сомневаясь, что лифт хочет втянуть его в себя, Олег ринулся домой так быстро, что чуть не упал, поскользнувшись на придверном коврике. Лифт хлопал дверями еще двадцать секунд – Олег зачем-то считал, стоя в безопасной маленькой прихожей и глядя на бабушкины часы.
Ремонт дополз уже до последнего, шестого подъезда. Двор сиял. Даже те обломки дома, которые выносили на крыльцо молчаливые ремонтники, сразу же исчезали. Заборы, бордюры, лавочки – все вспыхнуло насыщенными цветами, как лихорадочный тропический закат. Жильцам явно хотелось, чтобы было еще ярче, еще красивей – как они понимали эту красоту в меру своих сил, - и шеренги сурово поджавших губы пенсионеров красили плитки и столбики в малиновый, бирюзовый, розовый. Ведь все цвета есть, все пока доступны, а значит – надо брать.
Кусты были подстрижены, на всегда чуть влажном асфальте – ни пылинки, ни бумажки. Дети после школы не носились теперь с возрастными воплями по двору, а тихо прохаживались туда-сюда, следили за пришлыми. Если бросит кто бумажку или окурок – дети подхватывали на лету и тащили в урну, а если чужак оборачивался – смотрели так, что он убыстрял шаги.
Дворники-гастарбайтеры в оранжевых жилетах куда-то подевались, остался всего один – уже неотличимый от жильцов по серьезному выражению лица и беззвучности, и службу свою он нес с тем же тщанием и трепетом.
В подъезде расставили горшки с цветами, детские игрушки. Сосед Олега по тамбуру, неудавшийся художник Марк, как будто забыл о том, что он неудавшийся, и теперь самозабвенно расписывал розовые стены. И все у него было лето, солнце, и люди щекастые, счастливые, сочащиеся силой и здоровьем. Только глаза им Марк рисовал круглыми пуговками – как у выставленных теперь на лестницу мягких медвежат и зайчиков.
Дочь Кузьмича Нонна в последнюю неделю болела и не выходила из квартиры. Днем она дремала, а ночью маялась бессонницей, лежала в постели и сердилась на отца. Разговаривать с ней перестал, все у него дела какие-то во дворе, а выглянешь в окно – только ходит туда-сюда, зыркает по сторонам, точно дружинник, прости Господи. И по дому бродит по ночам, пугает, а намекнешь ему, что, может, к врачу пора – молчит и опять зыркает. Нонна, глядя в ночной потолок, подсчитывала, сколько слов она слышала от отца за прошедшие дни: «да», «нет», «уйди», «молчи», «у себя поем»… вот вроде и все.
И вдруг – было это на следующую ночь после того, как ремонт закончили, - что-то заворочалось под ее кроватью. Нонна даже не испугалась, привычно подумала на кошку – а старая рыжая кошка сдохла три года назад. Прикрыв зачем-то грудь одеялом, дочь Кузьмича смотрела, как что-то темное выбралось из-под кровати, проскреблось по паркету – и на подоконник. Раз стукнулось в стекло, два. Да так отчаянно, что Нонна, все пытавшаяся разглядеть, кто же это – вроде мохнатенькое, круглое, а ручки прямо человеческие, и ножек не пойми сколько, - Нонна даже приподнялась в порыве помочь неведомой зверушке, открыть окно. Шаркающие шаги Кузьмича послышались за дверью, и незнамо что быстрее заскребло когтями по стеклу, производя трагический и противный визг. Наконец сообразило, прыгнуло, открыло форточку – и, сидя уже там, наверху, обернулось в комнату неожиданно осветившимся нетопырьим лицом. Если бы не нос лепестком – вылитая была бы Ноннина бабка-богомолка, хотя и от деда с другой стороны, политрука, тоже что-то присутствовало.
Темное сигануло из форточки вниз, а Нонна вскочила, побежала смотреть. Из всех окон летели мягкие комочки, происходило какое-то неслыханное бегство, исход из дома. Кто-то упруго приземлялся на асфальт и тут же прятался в кустах, а кто-то летел вниз уже измятым, истерзанным, и неподвижную тушку уносили остальные.
Кузьмич постоял у двери – дочь прекрасно слышала, как поскрипывает паркет, чувствовала близкий запах пенсионера, - а потом вернулся к себе в комнату. И опять загудело-засвистело…
У Нонны сердце колотилось в горле. Ей хотелось сбежать, выпрыгнуть из окна вслед за тем круглым, мохнатым, и она решила, что сходит с ума. Она всегда чувствовала за стенами чужое присутствие и мучилась от этого, но сейчас бетонные перегородки казались такими тонкими, что соседи – бодрствующие, сосредоточенные, непонятные, как Кузьмич – буквально просвечивали сквозь них.
В квартирах полыхали белым огнем экраны телевизоров, и перед ними, выпрямив спины, сидели семейства. Только те немногие, кто оказался слишком молодым и крепким – студенты, старшеклассники, молодые бездельники - еще спали, беспокойно ворочаясь от вползающих в уши ночных звуков. А пенсионеры, натруженные главы семейств, пропахшие едой матери и дети сидели, уставившись на экранные полосы с точками. Круги ртов чернели в полутьме, и весь дом тихонько вибрировал от ровного, дружного гудения.
К рассвету Нонна уже собрала свою стародевью сумку: паспорт, медстраховка, кошелек со всеми сбережениями, белье на первое время – на дне, в непрозрачном пакете. Конечно, надо было подготовиться поосновательнее, одежду взять – но ей очень хотелось уйти побыстрее, пока Кузьмич не проснулся. Телефонная подруга, кошатница Галя, согласилась приютить на неделю, поохала над рассказом о выжившем из ума лунатике-отце. О ночном исходе неведомых существ Нонна, конечно, умолчала.
Она на цыпочках вышла в прихожую, медленно-медленно открыла оба замка, сняла цепочку – и выскользнула из квартиры. На лестнице было светло, прохладно, и только какие-то непонятные звуки, похожие на плач, нарушали торжественную утреннюю тишину. Что-то шевельнулось у соседской двери – круглое, мохнатое – и Нонна шарахнулась в сторону, зажав трясущейся рукой рот.
Но это была всего лишь белая болонка, любимая «деточка» и «масенька» театральной старушки. Она потянула носом воздух и засеменила вслед за Нонной.
- Вот и хорошо… - зашептала дочь Кузьмича, нажимая на кнопку лифта. – Вот вместе и уедем, да, Пальмочка?..
Лифт нежно звякнул и распахнул двери. Болонка попятилась, визгливо зарычала и вдруг бросилась вниз по лестнице скулящим клубком. Нонна проводила ее взглядом – бешеная, что ли. Лифт терпеливо ждал – чистый, новый, с симпатичными картинками на стенах, готовый отвезти ее в другую, спокойную жизнь. Дочь Кузьмича глубоко вздохнула и шагнула в его сияющее нутро.
Возвращаясь домой после вечерней лекции, Олег почти бегом пронесся через двор, однако все равно успел заметить, как у четвертого подъезда супруги преклонного возраста слаженно отламывают зеркала у припаркованной на тротуаре машины. А над дверью другого подъезда прибито новое украшение – слегка выцветший пупс в розовом платьице. Олег проверил почтовый ящик и, даже не взглянув в сторону лифта, отправился к себе наверх пешком.
Уже подойдя к решетчатой двери тамбура, Олег вдруг увидел, что с другой стороны стоит его сосед Марк, художник. Марк смотрел на него исподлобья, вцепившись маленькими крепкими руками в железные прутья.
- Здорово, - неуверенно кивнул Олег.
Марк молчал и почему-то облизывался. Глаза у него бессмысленно блестели, как у тех толстомордых энтузиастов, которыми он размалевал весь подъезд.
Ожил у себя в шахте лифт. Считая этажи гулкими глотательными звуками, он доехал до седьмого и… отправился дальше. Олег выдохнул, а Марк вдруг открыл обрамленный курчавой растительностью рот и басовито загудел.
Олег отстраненно и даже как-то равнодушно подумал, что сейчас ему, наверное, придется визжать, как обреченная блондинка в фильме ужасов. Но вместо него закричали сверху, робко и вопросительно:
- Люди, помогите?.. Ау?
Вечный студент наконец сумел оторвать взгляд от мокрого распахнутого рта соседа и помчался по лестнице – надо было, конечно, вниз, но комплекс «хорошего мальчика» тащил его туда, где кричали.
На площадке девятого этажа стояла соседка Женя в заляпанной чем-то кулинарным домашней одежде и тапочках. На этих тапочках, красных, с бантиками, Олег поначалу и сосредоточился, потому что ему не очень хотелось видеть все остальное.
Дорогу Жене, вцепившись знакомым жестом в решетку тамбура, преграждал Артем. Теперь он был весь чистенький, бесцветные волосики расчесаны, и даже соплей под носом больше не наблюдалось. У соседей напротив общая дверь была не решетчатая, а сплошная, и за ней тоже кто-то стоял, шаркал ногами и – гудел.
А в шаге от Жени, застывшей посреди площадки, нетерпеливо хлопал дверями лифт.
- Это чт-то?.. – жалобно спросила она у Олега. – Я… мусор пошла… а это… это что?..
- Это лифт, - кратко объяснил запыхавшийся студент.
- Да я вижу, что лифт! – завизжала Женя, а Олег схватил ее за руку и потащил вниз.
Лет семь назад, когда Олегу досталась от бабушки квартира в этом доме, он сразу положил глаз на Женю – больше, в общем-то, и не на кого было. Они даже на свидания пару раз сходили, и с продолжением, но Женя была вся в учебе, красный диплом, бессонные сессии, да и ноги у нее оказались очень уж кривые.
Теперь Женя скакала этими кривульками со ступеньки на ступеньку и всхлипывала. Лифт преследовал беглецов, и на каждом этаже все требовательней грохотал дверями. Олегу страшно хотелось домой, запереться в своей жилой клетке и нырнуть в Интернет, где все так далеко и несерьезно. Но в тамбуре все так же стоял и таращил глаза ненормальный Марк. А напротив Марка, как второй лев на мосту – безымянная тетка с белыми волосами, накрученными на бигуди.
На каждой площадке Олег с Женей натыкались на неподвижные фигуры, и производимое ими ровное гудение давило на барабанные перепонки.
- Что это? – плакала Женя. – Что с ними?
Они скатились в подъезд, причем Женю занесло на повороте, и подоспевший лифт клацнул дверями у самого ее плеча. И тут у них над головами что-то начало щелкать и скрежетать, спускаясь все ниже. Это жильцы один за другим открывали двери.
Во дворе было темно и холодно, с неба сыпалась водяная пыль. Женя сразу же промочила свои красные тапочки. Олег тащил ее вдоль дома, все окна которого ярко и бдительно светились, а из подъездов уже выходили не спеша бессознательные граждане. Ремонт был закончен – возле последнего, шестого подъезда была выложена какая-то замысловатая фигура из втоптанных в землю пивных крышечек.
Целое семейство, взявшись за руки, попыталось перегородить Олегу и Жене дорогу. Мама, папа – оба круглые, как бочонки, - и девочка, сжимавшая в кулаке блок-флейту. Их без труда удалось обогнуть, но девочка успела с недетской силой ударить Олега музыкальной деревяшкой в бок. Следующим на пути оказался дед с молотком, которого Женя с воплем опрокинула в лужу.
Они пробежали через двор, сунулись было к дороге в надежде остановить машину, попросить кого-нибудь о помощи – но сквер перед ней уже прочесывали сосредоточенные люди в домашней одежде. Тогда Олег с Женей кинулись в глубь жилого массива. Пулей пронеслись мимо нескольких соседних домов, миновали школу и наконец, задыхаясь и почти не чувствуя ног, спрятались в деревянной избушке на детской площадке.
Женя ежилась от холода и кашляла. Олег вдумчиво смотрел на дисплей смартфона. Сети не было.
- Нельзя позвонить?
- Не-а.
Женя вцепилась пальцами в крашеные волосы:
- Что же дальше-то делать…
- Переезжать, - апатично сказал Олег. - Нас тут не любят. Мы не вписываемся.
Женя толкнула его и заплакала.
- Ты дурак, что ли?!
А Олег, чувствуя, как уже набухает болью простуженное горло, смотрел на мокрые оранжевые фонари и думал: ведь это же, в сущности, совсем не плохо – всем вместе, дружно работать на благо общего дома, облагораживать территорию, сажать цветы, красить заборы, бить тех, кто мусорит, вешать гадящих собак, а после праведных трудов собираться и от души гудеть. И если бы он пошел навстречу коллективу, как в школе учили, коллектив не стал бы гоняться за ним с молотками и блок-флейтами. И не было бы сейчас этого чувства, что сам виноват, что навлек на себя гнев всего остального муравейника. Что он, в сущности, потерял бы, кроме пуговиц…
Олег помотал головой – странные это были мысли, и внутренний голос проговаривал их медленно, с усилием, будто по бумажке читал.
А Женя пыталась уяснить себе, что же происходит, и уже даже добралась до слов Олега о том, что это все лифт. Она теребила Олега за плечо и взволнованно бормотала, что если лифт так странно и жутко воздействует на людей, значит, кто-то им управляет, не может же он сам по себе, он просто машина, которую кто-то установил, и вот это и есть самый главный ужас – не знать, кто за всем стоит. «Чьи-то враждебные и ловкие руки, лапы, щупальца, манипуляторы, ложноножки, которые даже нельзя увидеть…» - думал Олег, согласно кивая.
- …и что он делает? Как-то… изменяют людей?
- Может, и не изменяет, - пожал плечами Олег. – Может, заменяет.
Женя вытерла о футболку мокрые от пота ладони, вздохнула.
- Бежим дальше?
- Как хочешь…
- Они же нас тут найдут! Надо к проспекту выбираться и…
Во всех окрестных домах вспыхнул свет. Окна загорались быстро, организованно, в строгой последовательности, начиная с верхних этажей. А когда осветились нижние, Олег и Женя увидели и знакомые жертвенные клумбы вокруг, и стоящего посреди детской площадки огромного деревянного Чебурашку с безумным оскалом индейского тотема и вертикальными кошачьими зрачками.
Женя вскрикнула. А Олег, которому от страха на пару секунд стало жарко, как в бане, вдруг понял, что надо делать. И улыбка расползлась по его безобидной физиономии.
Когда они, с палками и камнями в руках, окружат этот игрушечный домик, Олег выйдет к ним и скажет:
- Братья и сестры, я сдаюсь. Я согласен отдать вам свои пуговицы и свою душу.
Потому что ремонт уже охватил весь квартал. А может, и район. А может, и город.
@темы: книги, sic!, трактат, страшилка!, творим помаленьку
-
-
25.10.2013 в 13:33шикарно написано!
а главное, я теперь баюсь-баюсь, у меня в доме делают ремонт подъездов, и вы не поверите - именно розовой краской красят стены. И мы вчера с соседом в недоумении обсуждали этот странный выбор колора именно что в лифте, как я теперь понимаю, в старом и родном лифте.
Как жыть?!!
-
-
25.10.2013 в 13:52Спасибо
-
-
25.10.2013 в 17:21-
-
25.10.2013 в 17:38И как мне теперь через соседний дом ходить?!
А это они домовичков выгнали, гады?
Хорошая страшилка!
-
-
25.10.2013 в 23:42-
-
27.10.2013 в 18:20-
-
27.10.2013 в 23:14