Или о том, как плохо обижать детей, даже если они вам не нравятся.
А вот ловить ляпы, опечатки, неразумение падежов и привлекать к ним благоговейное внимание автора - хорошо.
Бабайка
Неудачными бывают не только кадры или сравнения, но и дети. От мамы мальчик Владя унаследовал беспомощно жиденькие волосы, от бабушки – узковатые глаза и оттопыренные уши, а от бронзоволикого дедушки-академика – вытянутую голову, которая у деда смотрелась благородно, а у Влади напоминала лопоухий чурбанчик. Был еще папа, одаривший Владю хилым телосложением и аллергией на всё, которая постоянно цвела на мордочке сочной сыпью.
Вчитать дальшеозможно, именно поэтому все были Владей недовольны. Папа считал, что Владя уродился в мамину женственную породу, и звал его, назло маме, Славиком. Мама боялась, что Владя пошел как раз в папу, и с ужасом ждала того дня, когда он начнет пить что-нибудь кроме молока и соков. Еще Владя казался ей непонятливым и, вполне вероятно, отстающим в развитии, и мама буквально плакала, пытаясь научить его алфавиту и получая в ответ неуверенное мычание. Владина бабушка, из особого типа кислоликих страдалиц, удачно выдала замуж и отселила к супругам двух дочек, Машу и Клаву, а вот браком третьей, Люси, была недовольна, а уж закрепившим этот брак малахольным Владей – и подавно. С выселенными дочерьми она поддерживала постоянную телефонную связь – с помощью крупного лакированного аппарата с крученым шнуром, потому что о мобильных тогда никто и не слышал. Владя в этих разговорах если и фигурировал, то только как невоспитанный и избалованный ребенок, третирующий бабушку своим непослушанием. Бабушке было жизненно необходимо, чтобы ее кто-нибудь третировал.
Владя знал, что им недовольны, совершенно не мог понять, почему, и больше всего на свете любил спать и возить по коридору зеленый грузовик на веревочке. Попутавшись там у всех под ногами, он по-собачьи скребся в тяжелую дверь кабинета, из-за которой тянуло крепким кофе. Потому что тогда у Влади был еще и дедушка.
Дедушка сидел за столом в старой клетчатой рубашке и растянутых домашних штанах и мусолил свой вечный пасьянс.
- Кофе будешь? – не глядя на Владю, цедил он, водя картой над раскосыми дамами, нездорово румяными валетами и одноглазыми тузами.
- Мне низя, - честно отвечал Владя.
Дедушка кивал и снова задумывался. Владя заползал на свободный стул, брался диатезными ручками за край стола и, выдержав из вежливости паузу, начинал советовать:
- Тетьку вот сюда...
«Тетька» была дама, а короля первобытно безграмотный Владя называл «ейный муж».
- И чего лезешь, шел бы поиграл, - бурчал дедушка, но карту клал.
На самом деле Владя и дедушка приятельствовали, и в пасьянсах Владя давно уже научился разбираться. Дедушка не был недоволен Владей, скорее казалось, что он внука благодушно игнорирует. Раскладывая пасьянс и ведя пунктирную беседу, они даже не переглядывались. Но именно дедушка как-то взял швабру и с грохотом проехался ею под Владиной кроватью, чтобы изгнать жившее там чудовище.
- Видал? – дедушка поставил на пол лампу, заставил Владю заглянуть в опозоренное, пыльное логово чудовища и сказал: - Нет никакой бабайки.
- Бабайка, - повторил Владя имя чудовища и посмотрел на дедушку влюбленными глазами.
Владиного папу, пьющего альтиста, бог знает как прибившегося к приличному дому (даже не скрипача, что приводило бабушку в особенное негодование), семейство исторгло из себя довольно быстро и незаметно. Он и сам, кажется, обрадовался и немедленно уехал в небольшой поволжский город, взыскуя мягких непритязательных женщин и места в каком-нибудь здешнем оркестрике, тоже непритязательном.
Когда папа вечером не вернулся, Владя вышел в прихожую в пижаме и стал ждать. Потом об него споткнулась бабушка.
- Иди спать, - почти ласково сказала она. Бросил же папаша ребенка, пожалеть надо.
Владя посмотрел на нее, помолчал и вдруг буркнул:
- Сама иди!
- Никакого воспитания, - привычно отметила бабушка и отвернулась.
Владя еще подождал, а потом пошел к дедушке в кабинет. Забрался на свой стул, подпер голову руками и начал пыхтеть.
- По папе скучаешь? – спросил дедушка.
Владя подумал и помотал головой.
Потемневший от времени, как старый хмурый бог, дедушка неожиданно фыркнул.
- А чего ж ты тогда?
Неудачный Владя смотрел куда-то в сторону почти так же кисло, как бабушка, и пыхтел.
- Так не пойдет, - строго сказал дедушка. – Ну привык ты с папой, привыкнешь и без папы. Давай-ка я тебе лучше ценную вещь покажу.
Дедушка долго, с кряхтением возился на верхней полке шкафа, всегда запертого на ключ. На пол упала веточка искусственных цветов – Владя не понял, да и не мог понять, что они кладбищенские, - потом посыпались деревянный подсвечник, какая-то коробочка, костяшки домино... Наконец дедушка вернулся к столу с огромной, пыльной книгой. На книге было старинным кокетливым шрифтом оттиснуто: «Альбом для фотографий». Мама зря ругала Владю – буквы он давно выучил.
Так Владя впервые познакомился с ними со всеми – с той частью семейства, очень многочисленной, которая не была им недовольна. Это были разновозрастные люди кофейного оттенка, в богатой складками одежде, с застывшими в легкой печали лицами и прозрачными глазами. Тщательно подобранные позы, длительность самого процесса фотографирования (дедушка сказал, тогда говорили не «фотографировать», а «кодакировать»), нежные руки ретушера делали всех очень красивыми.
Дедушка тыкал тоже коричневатым, пропахшим кофе пальцем в бледные овалы лиц:
- Вот дядя двоюродный... Вот дед мой, офицер. Видишь – с барышней... А в руках у нее что?
- Сирень... – помолчав, признал Владя. – Только желтая, разве так бывает?
- А кто ее поймет, какая она была. Вот тетя моя. Красавица известная.
Рядом с красавицей-тетей сверкала улыбкой какая-то черненькая, со сросшимися бровями девица. Владю поразило то, что у девицы, прямо как у его тети Маши, были вполне себе заметные усики, но при этом девица была красивая.
- А это кто?
- А кто теперь поймет... Знакомая ее. А вот это, смотри – кто такие?
Перевернулся лист картона, и Владя увидел большой, истершийся уже снимок: большая комната, диван, драпировки, пальмовые пятерни растут сбоку как будто из воздуха – кадку время съело, а их не тронуло. А посреди комнаты – семейство.
- Краси-ивые... – затряс головой Владя.
На краешке дивана сидел, по-оленьи приподняв голову, господин с мягкой бородкой. Рядом расположилась дама с поэтической грустью в прозрачных глазах. Ее юбка занимала весь оставшийся диван, и Владя будто услышал, как шумела тяжелая ткань, когда дама садилась. А на ковре пытались изображать беспечную игру в мячик, но на самом деле – тоже застыли восковыми фигурками два мальчика и девочка. Один мальчик смотрел прямо на Владю, второй шевельнулся и получился полусмазанным, а от девочки, сколько Владя ни вглядывался, оставались в памяти только кружева, бантики и ручка с вытянутым указательным пальчиком.
- Это отец мой, твой прадедушка. Это - моя мама, прабабушка твоя. Вот братик мой Юра, вот – сестренка Лика, а это кто? – дедушка с неожиданной нежностью погладил полусмазанного мальчика по голове.
Владя посматривал на мальчика, на дедушку, на мальчика, на дедушку – и молчал. У дедушки глаза были живые и немножко страшные, но совсем не прозрачно-пустые.
- Ну?
Владя снова запыхтел и вдруг выпалил:
- А мама сказала, что папа в командировку уехал, а папа, когда чемодан собирал, сказал, что это его вы с бабушкой выгнали.
- Не слушай, врут оба, - отрезал дедушка и закрыл альбом.
- И мама врет?
- Не врет, придумывает. Мама врать не может, - и дедушкин лик опять посуровел. – Ты ведь маму любишь?
Владя начал медленно, густо краснеть – будто лопоухий чурбанчик его головы охватывало ленивое пламя. Он хотел сказать, что больше всего на свете он любит этот кабинет, пасьянсы, запах кофе и, наверное, дедушку. Но ему было стыдно.
- Люблю, - неопределенно подтвердил наконец Владя и ковырнул пальцем обложку фотоальбома: - Давай еще посмотрим...
Скоро Владю отдали в школу. На первое родительское собрание пришла не мама, а бабушка. Она печально и обстоятельно поведала классной руководительнице, какой Владя трудный ребенок: невоспитанный, невнимательный, ленивый, грубит. Бабушка сама когда-то работала учительницей, и именно на этой ответственной должности приобрела кислое лицо. Владина классная руководительница Полина Васильевна имела вид не кислый, а скорее безнадежно серьезный. Она покивала крупной кудрявой головой и сразу же отвела Владе в классной иерархии место рассеянного двоечника, которого надо тянуть и тянуть – буквально до треска.
Сразу же поняв, что и тут им недовольны, Владя безропотно согласился быть двоечником. А Полина Васильевна по несколько раз в день, прижавшись бедром к его парте, заглядывала во Владину тетрадь, тихонько прищелкивала языком, качала головой и говорила что-нибудь соответствующее моменту:
- Ровнее, ровнее... Ну вот, на поля залез... Переделывай, Владик, переделывай.
Одноклассники с брезгливым интересом разглядывали розовые аллергические корочки у Влади на руках, и он все время старался поглубже втянуть кисти в рукава.
А к маме тем временем стал ходить розово-белесый дядька, любитель полосатых рубашек – коллега Александр. Он приносил вино, конфеты. Мама и дядька сидели на кухне, шуршали фантиками и посмеивались. Дедушка однажды вышел в коридор, поздоровался с маминым коллегой, непроницаемо на него поглядел и с тех пор всегда пережидал визиты Александра у себя в кабинете.
Владю этот коллега, разрешивший называть себя дядя Саша, пугал громким раскатистым голосом и внезапными вопросами:
- Футбол любишь или хоккей?
Или:
- Двоек сегодня много получил?
Владя молчал и пламенел ушами, мама извиняющимся тоном объясняла, что Владя у нее стеснительный очень, диковатый. Дядя Саша, отсмеявшись, говорил, что мальчонке не хватает мужского воспитания, после чего терял к Владе всякий интерес. И вдобавок он называл Владю Славиком, и Владя сердился: никто, кроме папы, не имел права называть его этим неправильным именем.
Пока мама с дядей Сашей сидели на кухне, Владя пасся в коридоре и смотрел на них в щелочку нехорошим взглядом. А бабушка, бдительно проверявшая иногда, что там на кухне происходит, и замечавшая этот взгляд, все крепче утверждалась в мысли, что Владя – трудный, злой все-таки мальчик.
- Пойди лучше уроки сделай, - говорила она приятным педагогическим голосом, и Владе казалось, что он слышит Полину Васильевну.
- Нам не задают, - съеживался Владя.
Бабушка обиженно пожимала плечами и уходила: звонить какой-нибудь из дочерей, чтобы обсудить с ней последние новости, «Люськиного ухажера», и неласкового внука. Необходимые подробности Владиного плохого поведения возникали стихийно, по ходу разговора.
Дедушка как-то выцвел, его бронзовый академический лик стал землистым, и во Владином обожании почти не осталось страха. Дедушка старался поменьше вставать из своего кресла с вытертым диванным валиком под поясницей. Он тыкал пальцем в пространство, и Владя мчался доставать книжку, отодвигать штору, ловить соскользнувшую на пол карту.
В географии и народонаселении альбома Владя теперь разбирался отлично – гораздо лучше, чем в школьных математике и чтении. Прадедушка Алексей, по-оленьи поднявший голову, прапрадедушка Егор, тонкий и прямой в мундире, как балерина, и его навеки безымянная барышня, красавица тетка, неблагозвучно звавшаяся Зинаидой, прабабушка Ираида, вся нездешняя и заграничная, которая с Зинаидой прекрасно рифмовалась, пышноусый дядя с ужасным прозвищем Боба и три малютки, застывшие в притворной игре: брат Юрочка, сестра Лика и... – тут Владя мысленно запинался, - и дедушка. В других альбомах хранились дедушка постарше, и зрелый дедушка, и дедушка увядающий, в окружении взрослых дочерей – но те альбомы Владю мало интересовали, он любил этот. В нем люди были такие красивые, печальные, и глаза у всех были прозрачно-пустые...
Вечером, с удовольствием укутываясь в одеяло и слушая, как на другом конце комнаты дышит и переворачивает страницы книжки мама – лампу она прикрывала ширмочкой, так что в комнате было почти темно, - Владя представлял себе прадедушек, прабабушек и их ангелоподобных детей. Он очень хотел, чтобы они ему приснились. И иногда получалось: с трудом нагнувшись, затянутый в мундир офицер гладил Владю по голове, кофейная дама, шумя юбками, садилась на край постели. Владя тянулся к ней, а дама улыбалась, только почему-то все время отводила глаза.
Когда Владя заканчивал второй класс, дедушку положили в больницу. Когда собирали для него вещи, бабушка чуть не выкинула засаленные карты – дедушка отобрал колоду, раскричался. Потом все немного успокоились, понесли вещи в прихожую – а оставшуюся на столе колоду тихо утянул Владя.
Еще через неделю мама, когда вела Владю из школы, вдруг расплакалась прямо на улице и сказала, что дедушка умер. Владя непонимающе на нее посмотрел, а потом потихоньку высвободил руку из ее пальцев. Ему было стыдно идти рядом с мамой, которая прилюдно ревет, как маленькая. В то, что дедушка действительно умер, он тогда не поверил ни капельки.
Большое зеркало в прихожей ослепили наволочкой в цветочек. На других зеркалах тоже что-то висело – платки, полотенца. В доме как будто затеяли стирку. Постоянно приходили родственники и знакомые, их кормили, наливали, и они с готовностью плакали. Сквозь эту икающую от слез и переедания толпу Владя пробрался в дедушкин кабинет, нашел фотоальбом и взял из ящика стола пахучую турку для кофе. Чувствуя, что это все-таки воровство, пусть и благородное, спрятал фотоальбом на груди, под рубашкой, приобретя от этого несколько прямоугольную форму. Турку убрал за спину, направился к двери – и столкнулся с тетей Машей. Тетя Маша шумно и влажно потянула носом и, не обратив никакого внимания на Владины подозрительные формы и старательно заведенную за спину руку, вдруг с надрывным упреком сказала:
- Не плачешь! Не жалко тебе дедушку!
Владя не знал, что полагается ответить, и очень боялся выронить свою добычу.
- Никого не любишь! – покачала головой тетя Маша и вышла из кабинета. Теперь ее трубный насморочный голос разносился в коридоре: - Люсь, он у тебя хоть кого-нибудь любит? Дедушка с ним так возился, а он... И в кого такой уродился!
- В отца, - плакала в ответ мама. – Весь в отца, а что я поделаю... ой Машенька-а...
В доме еще долго шумели, приезжали, уезжали, торжественно выговаривали слово «похороны». Мама все не шла спать, а Владя лежал в постели и разглядывал альбом. Точнее, одну фотографию: маменька и папенька на диване, трое крошек изображают игру в мяч. Владя думал, что теперь дедушка, значит, ушел внутрь, к братику и сестричке, и поселился там, на ковре, а Владю оставил одного. Только теперь он понял, что прозрачно-пустые глаза альбомной родни – это глаза мертвых. Но Владя их не боялся, он вообще боялся только того чудовища под кроватью, которое дедушка давно прогнал. Он поскреб матовую поверхность снимка ногтем:
- Отдайте деду.
Ничего – ни шороха, ни стука, ни тихого завывания в углу, как в фильмах.
- Отдайте деду. Деда мой.
Он выключил свет, закрыл глаза и стал думать о дедушке и о своей обиде, о том, что он остался совсем один. И о том, как он хочет, нет, требует, замирая от ужаса перед собственной наглостью, чтобы дедушку выпустили из старого снимка и вернули на место: в кабинет, в кресло с затхло пахнущим валиком под поясницей. Владя хотел этого так сильно, что у него даже заболел живот.
Квартира осталась за Владиными мамой и бабушкой, но на движимое имущество дочери и другая родня бронзоволикого академика налетели, как птицы на рябину. По частям утащили библиотеку, мебель «красного дерева» (на самом деле – неизвестно из чего, но добротная), столовое серебро, хрусталь – этого добра было много, в основном не распечатанные коробки с подарочными наборами. Дедушка, получив очередное подношение, ставил его в шкаф, не глядя. Пропали даже всякие мелочи, захламлявшие кабинет: бинокли, древние фотоаппараты, сувениры из санаториев, вроде обязательного деревянного орла или гигантских карандашей, натюрморты и пейзажи неизвестного авторства, дедушкин портрет маслом, из-за которого бабушка поругалась с тетей Клавой, и в итоге портрет вернулся – уже в бабушкину комнату.
И Владе неожиданно досталась часть наследства: после того, как были соблюдены все ритуалы и выдержаны мистические сроки, его переселили в опустевший и посветлевший дедушкин кабинет. Вместе с кроватью, маленьким столиком и ящиком для игрушек.
- Рано ему свою комнату, - недовольно сказала бабушка. – Мы вон впятером в одной спали.
Мама привычно забормотала что-то заискивающее, и бабушка смягчилась. На самом деле она уже давно одобрила Владин переезд – не пустовать же комнате. Но эти оттопыренные уши, диатезные щеки, недружелюбный взгляд исподлобья буквально вынуждали ее ворчать.
- И только попробуй тут что-нибудь разрисовать или поцарапать, - объявила бабушка Владе и ушла в свою комнату, размышляя: нет, ну какой трудный ребенок, надо же, как действует на нервы.
Оставшись один, Владя поводил пальцем по обоям бывшего кабинета. На пальце осталось синее.
- Деда, - влюбленно вздохнул Владя.
Поздно вечером, когда все разошлись по своим комнатам, Владя начал действовать. Нашел в кухонном шкафу, в самом низу, где хранились соль и сода, остатки дедушкиного кофе. Он был в зернах, но Владя решил, что и так сойдет. Ссыпал зерна в турку, налил холодной воды и поставил этот кофейный суп на плиту.
Когда вода закипела, и даже смутно запахло кофе, Владя на цыпочках вернулся в бывший дедушкин кабинет. Хотел поставить турку на стол, но испугался, что останется пятно, и поставил на пол. Достал потемневшие от времени и прикосновений карты, разложил их для пасьянса на ковре. Раскрыл фотоальбом.
- Деда, приходи, - неуверенно обратился он к полусмазанному мальчику. – Я вот тебе все сделал...
Семейство, забравшее дедушку, смотрело на него мертвыми спокойными глазами.
Владя поводил рукой над картами, которые лежали рубашкой кверху, загадал: если вытащит туза червей, то деда вернется. Потом подумал, что вряд ли выйдет сразу туз, и загадал просто червонную карту, любую. Вытащилась бубновая десятка, но ведь это тоже была красная масть...
Ритуал надо было как-то продолжать. Владя закрыл альбом, поставил на обложку турку и начал бормотать только что придуманное заклинание:
- Акара-манакара-тацакара... Деда, приходи! Деда, приходи!..
Потом спохватился: а вдруг от горячего испортятся фотографии? Торопливо отставил турку, посмотрел на снимок – нет, все такие же, сидят, довольные. У них и диван, и ковер мягкий, и они вместе – конечно, им хорошо. Владя с размаху ткнул пальцем в лицо благородной прабабушке Ираиде:
- Отдайте деду!
Потом – братику Юре (целился в ускользающую кружевную девочку, но пожалел):
- Деда мой!
Владя очень ждал, что, может, замигает лампочка в люстре, или упадет с полки одна из оставшихся дедушкиных книг – никому не приглянувшихся научных трудов, - или застучит в углу неведомо что. Но было тихо, бубнил за стеной вечный телевизор, и только мохнатая ночная бабочка, рассыпая с крыльев нежную пыль, упала вдруг прямо в турку, где плавали в остывающей воде зерна кофе.
Ночью Владе снилось неприятное, беспокойное. Летали вокруг смуглые короли и одноглазые тузы, бубновая десятка тыкалась в лицо, словно целоваться лезла. Владя отмахнулся, а они все вдруг разозлились, зажужжали и стали кусаться. Владя спрятался от них под диван, и тут послышались шаркающие шаги – совсем как у дедушки. Владя даже вспотел от радости, но тут шаги сменились на быстрые, дробные – и кто-то откинул свисающее покрывало и заглянул во Владино убежище...
Пронзительный визг подбросил маму Влади на постели, и она, беспорядочно шаря руками по одеялу, по стене, испуганно забормотала:
- Что? Что?
Через несколько секунд поняла, что это орет из бывшего кабинета ее сын – громко и безнадежно, как грудной младенец. Мама помчалась на зов, спросонья представляя себе лужи крови, разбитое окно, невесть как вторгшихся похитителей...
Но ничего страшного там, конечно, не было. Владя, красный и зареванный, сидел в постели, размахивал руками и с надрывом возражал кому-то:
- Неправда! Неправда! Это не деда совсем!
Увидев маму, он завопил еще громче:
- Это не деда! Ну посмотри! – он показал в темный угол за шкафом. – Это... это бабайка какая-то!
Мама зажгла настольную лампу, посветила ею в темноту – совсем как дедушка, когда изгонял бабайку из-под Владиной кровати. Только теперь Владя чувствовал, что так просто бабайка не уйдет, теперь она какая-то новая, сильная...
- Ну что ты как маленький, - мягко и немного заискивающе, как обычно, заговорила мама. – Придумал тоже - бабайка. Кто сейчас бабаек-то боится... А фотографию ты зачем туда бросил? – она подняла с пола вырванный из альбома лист. – Владя, ты что творишь, ты зачем альбом испортил?!
Владя, увидев тот самый семейный снимок, заревел еще громче:
- Это не я!
- Люся, уйми его! – крикнула из-за стенки бабушка.
- Ладно, - мама взяла со стола альбом и вложила лист обратно. – Завтра подклеим, пока бабушка не заметила...
Она подобрала разбросанные по комнате карты, чуть не споткнулась о турку и поставила ее на тумбочку, потом завернула Владю в одеяло и уютно забормотала:
- Хватит уже, спи. Сейчас сны хорошие будут. Страшные уже все, закончились...
- А бабайка?
- Нет бабайки.
- Она мне в зеркале написала, - икая, сказал Владя, у которого уже начинали слипаться опухшие от слез глаза.
- В каком еще зеркале, как - написала?..
- В том, - Владя показал на зеркало на стене, перед которым дедушка обычно брился. – Надышала туда и написала, я проснулся – а оно там...
Мама неохотно встала, подошла к зеркалу:
- Ничего тут нет.
- А ты подыши.
Мама дохнула на стекло, поморщилась от еле ощутимого запаха собственных нечищеных зубов – и увидела, что на зеркале действительно что-то проступает. Она подышала еще – и колченогие каракули сложились в поистине пугающее: «Я ПРЕДУ». Надпись была в самом низу зеркала – как раз только до этого места и мог дотянуться ребенок.
- Вот видишь... – промямлил из постели Владя.
- Ничего не вижу, - сказала мама и протерла зеркало рукой.
- Ничего... – облегченно вздохнул Владя и отвернулся к стене.
- А карты я у тебя заберу. Уроки надо делать, чтоб грамотным быть. А не пасьянсы раскладывать. Ишь, научился...
Владя ее не слышал – утомленный страхом и ревом, он уже крепко спал.
Утром все ночное подзабылось, затушевалось – да Владя и сам не понял, что ему приснилось, а что он действительно видел, и видел ли вообще. Подремав над кашей и вычерпав пару ложек, он спрыгнул с табуретки и направился к двери.
- Ни спасибо, ни пожалуйста, - сказала бабушка. – Очень вежливый ребенок.
Владя обернулся, чтобы поблагодарить ее – хоть каша ему и совершенно не понравилась, - и вдруг увидел, как с полки кухонного шкафа над бабушкиной головой сама по себе выезжает тарелка. Она была из сервиза, которым пользовались только по праздникам, с отбивавшей почему-то аппетит синей гжельской росписью.
- А ночью зачем орал? Бабушке спать не дал, маму разбудил... – продолжала вяло распекать Владю бабушка, макая в чай баранку и покачивая под столом пушистой домашней туфлей. – Ну, что смотришь? Лучше бы...
Бах! – тарелка сделала последний рывок, выскочила из шкафа и разлетелась на бело-синие ломти буквально в полушаге от бабушки. Бабушка вскрикнула и поспешно отодвинулась. Баранка так и осталась у нее во рту, и глаза от испуга тоже стали круглые, как баранки. Владя невольно улыбнулся.
- Что смеешься! – возмутилась быстро пришедшая в себя бабушка, отложила баранку и, кряхтя, нагнулась к осколкам. – Помоги лучше!
Владя послушно подобрал несколько кусочков, но порезал палец и побежал в ванную, чтобы сунуть его под холодную воду. И там, заперев дверь, Владя действительно засмеялся – неуверенно, тоненько. Как бабушка прямо с табуреткой в сторону отпрыгнула! И с баранкой в зубах... Думала, наверное, что это весь шкаф падает. Вон как удивилась, даже ворчать перестала.
И Владя тоже удивился – тому, что от этих простых и, в общем-то, недобрых соображений ему так весело и приятно.
В школе первый урок почему-то долго не начинался. Классы уже затихли, только учительские голоса размеренно жужжали в них, а Полины Васильевны все не было. Дети болтали, смеялись, бегали – до каникул оставалась всего неделя, и учиться сейчас особенно не хотелось. А Владя боялся, что если он сейчас тоже начнет радоваться свободе – в класс обязательно войдет Полина Васильевна, и отругает в первую очередь именно его. Поэтому он смотрел на часы и считал – вот уже десять минут прошло без ее недовольного цоканья над головой, а теперь – уже пятнадцать. И, возможно, она теперь не успеет вызвать Владю к доске или испепелить метким замечанием за то, что он под ее строгим взглядом беспокойно ерзает на стуле. А у доски он оказывался часто, и не ерзать, кожей чувствуя недовольство учительницы, тоже не мог.
Наконец за стеной послышался топот, и в класс с шумом влетела незнакомая толстенькая девочка.
- Полины Васильны не будет! – выпалила она. – К вам сейчас Катерина Сергевна придет! А Полину Васильну осы закусали! Она прям вот так вот вся распухла! Там на чердаке гнездо осиное было, они в квартиру налетели вдруг и закусали! Прям ужас! И Полину Васильну в больницу положили!
Екатерина Сергеевна была учительница рисования, кудрявая и мирная.
- Ура! – завопил безжалостный класс.
А Владя с удовлетворением подумал: ведь это очень больно, когда тебя кусают осы. Важная Полина Васильевна, наверное, визжала и плакала, как сам Владя, когда его прошлым летом оса тяпнула.
Екатерина Сергеевна, недолго думая, раздала всем краски и велела нарисовать маму или папу. Владя стал рисовать бабайку, потому что это было гораздо интереснее. Мордочка у бабайки получилась страшная и зубастая, но зато благодарный Владя одел ее в ленты и кружева. Он ведь уже понял, что это именно бабайка вытолкнула тарелку из шкафа, чтобы его повеселить.
- А это кто? – подняла брови Екатерина Сергеевна, взяв тонкими пальчиками его рисунок.
- Мама, - быстро соврал Владя.
- Ну, Славик... И сам перемазался, и зубы маме вон какие нарисовал.
- Я Владя, - поправил он и насупился.
А портрет бабайки заскользил между пальцами учительницы. Она перехватила его поудобнее, и острый краешек бумаги впился ей в мизинец, рядом с матовой скорлупкой ногтя. Быстро побежала, утолщаясь книзу, красная ниточка, и Екатерина Сергеевна, поспешно отложив рисунок, сунула мизинец в рот.
- Вот тебе, - одними губами шепнул Владя, когда она отходила от парты, и затылок приятно защекотало: это мелкие волоски поднялись дыбом от удовольствия.
Дома Владю ждали новости: во-первых, сам собой отключился телефон, и теперь в трубке вместо гудков было слышно только пощелкивание и шелест, как будто на том конце провода – ночной осенний парк. А потом у бабушки взорвался телевизор – ну, то есть она так говорила, страдальчески комкая лицо, а на самом деле на задней панели аппарата просто что-то вдруг хлопнуло, вместе с пылью вверх полетело некоторое количество искр, и телевизор затих.
Телефоны, как выяснилось, перестали работать во всем доме, и никто не знал, когда починят. Сосед Женя, не то чтобы телемастер, но человек знающий, посмотрел на умолкшее вместилище мексиканских сериалов и сказал, что аппарат, скорее всего, сдох с концами. Расстроенная и заскучавшая бабушка отправила маму на улицу, чтобы она позвонила из таксофона жившей на окраине тете Маше и позвала ее в гости. Вечера в тишине, без сериала и телефонных разговоров, бабушка себе представить не могла.
Толстоногой тете Маше Владя так и не простил обвинения в том, что он не любит дедушку. Вспоминая ее слова, он зажмуривался от стыда и обиды и шипел себе под нос:
- Это ты... это ты дедушку не любишь! Дура! Сова! Злая!..
Тетя Маша, и вправду похожая на сову, была тетя-правдоруб – никогда не считалась с тем, кому и что говорит, и гордилась своей прямотой. Она и раньше отмечала при Владе, какой он слабенький, и капризный, и избалованный – понятное дело, единственный ребенок в семье. А Владя смотрел исподлобья и запоминал...
Владя забился в бывший дедушкин кабинет, рассеянно почитал заданный на завтра рассказик, раскрыл тетрадку, но голова не работала. Он полез в ящик стола, но тут же вспомнил, что мама забрала дедушкины карты. Владя подпер голову руками, уставился в окно и протяжно вздохнул.
Со шкафа вдруг полетели хлопья пыли, зашуршало, будто какая-нибудь мышь-альпинистка забралась туда в поисках съестного. И на ковер спрыгнул маленький красный мячик. Владя помедлил, но все-таки подошел посмотреть. Мячик был старый, потершийся, довольно тяжелый – чей-то чужой, у него такого никогда не было. Владя несколько раз стукнул им об пол – мячик прыгал высоко и звонко, - а потом прицелился и закинул обратно на шкаф. Мячик покатился к стене, там вдруг лихо подскочил и снова полетел на ковер. Повеселевший Владя попробовал еще раз – и опять получил мячик обратно.
- Ты слезай, - тихонько позвал Владя. – Я тебя уже почти не боюсь, правда...
За спиной у него зашуршало и хлопнуло. Владя подпрыгнул от неожиданности, потом обернулся – сзади ничего не было. Просто старый фотоальбом упал со своей полки.
- Что ты пугаешь? – Владя кинул мячик на шкаф. – Ты слезай.
Мячик вернулся так стремительно, что чуть не угодил Владе в лоб. Владя засмеялся и тоже изо всех сил запустил им в невидимую бабайку.
Они играли долго, пока Владя совсем не устал. Он прилег на диван отдохнуть – совсем немножко, ведь он был уже взрослый и не спал днем, - как-то незаметно завернулся в покрывало, на секундочку закрыл глаза...
И оказался на улице, смутно помня, что до этого преодолел сопротивление оконного стекла – как сквозь пленку прошел, и во рту остался привкус пыли. Стоял один из тех теплых весенних вечеров, когда кажется, будто не идешь по улице, а плывешь в молоке. Малышня возилась в песочнице, мамы на лавках обсуждали свое, важное, размеренно шевелились мягкие губы. А Владя смотрел на этих чужих теть и видел – вот эта всем хвастается, а внутри грустная-грустная, что-то когда-то случилось и обуглило ее навсегда. А другая не здесь хочет сидеть, а гулять с дядей, только не с дядей Левой из второго подъезда, мужем своим – Владя и понять не успел, откуда он это знает, просто протянулась быстрая блестящая ниточка, - а с другим дядей, совершенно неизвестным. А третья молчит, читает книжку и думает: «Так бы и придушила вас всех», причем непонятно, кого бы она придушила – тех, про кого читает, других теть или, может, тех, кто галдит в песочнице и лупит друг друга совочками.
Тут Владя заметил, что под лавкой катается красный мячик, и как только он приближается к ногам какой-нибудь тети – все с ней сразу становится ясно. «Бабайкин мячик», - подумал Владя. – «Бабайка все видит, все про всех знает». И в самом мячике было сейчас что-то живое, беспокойное, игривое и в то же время как будто недоброе, обугленное изнутри, как та хвастливая тетя.
В арку вкатился маленький грузовичок, бодро проехал по двору и, попав колесом в лужу, плеснул грязной водой в сторону лавки. Мамаши, хоть их и не задело, повскакивали, возмущенно затрещали. Владя засмеялся и тут же помрачнел, потому что вслед за грузовичком во двор въехала тетя Маша. То есть, конечно, вошла, но казалось, что въехала – так напористо и ровно она вела свое колоколообразное тело между двух объемных сумок. Увидев ее круглые глаза, на все смотревшие с совиной бесцеремонностью, Владя поежился. Тетя прошла по двору, остановилась у подъезда, передохнула. Ухватила сумки поудобнее и стала подниматься по ступенькам.
Мячик подскочил к Владе, повертелся вокруг, как нетерпеливый щенок. Владя поднял его и почувствовал, как он трепещет в ладонях.
Тете Маше осталось преодолеть последнюю ступеньку.
- Пусть не приходит к нам, - шепнул Владя.
Мячик вдруг стал горячим, что-то мелькнуло у Влади перед глазами – как будто воздух сгустился и потемнел на мгновение, и прозрачная вертикальная тень метнулась к тете Маше.
Владя успел почувствовать, как от тени явственно пахнуло цветочным мылом – и это так его удивило, что он пропустил тот момент, когда тетя Маша потеряла равновесие. Она взмахнула руками, словно подъездное крыльцо закачалось под ней, сумки покатились вниз по ступеням, а следом за ними с неожиданно тонким криком рухнула и сама тетя Маша.
Владя проснулся, но крик не умолкал – это причитали в коридоре мама и бабушка. Из их слов Владя быстро разобрал, что к чему: тетя Маша действительно упала с крыльца, сейчас сидит на улице, у подъезда, потому что сильно ушиблась и не может подняться наверх, а мама собирается вести ее в травмпункт. Травмпункт был в соседнем доме.
«Не смогла прийти!» - возликовал Владя. – «Я сказал – и не смогла!»
Владя тоже выскочил в коридор, ему захотелось принять участие в этой птичьей суете – ведь произошло событие, это было интересно.
- А что с ней? – пристал он к маме, которая торопливо надевала туфли. – Она ногу сломала? Ногу сломала, да?
Лицо у него было такое радостное, что мама опешила:
- Владя, ну что ты...
- Какой злой ребенок! – всплеснула руками бабушка.
И Владя действительно разозлился.
- Я не ребенок! – закричал он. – Я Владя!
Но тут же испугался, попятился и ткнулся пяткой в знакомый красный мячик – или мячик, потихоньку откуда-то выкатившийся, сам ткнулся ему в ногу. Владя подобрал мячик и убежал обратно в бывший кабинет.
- Нет, ты слышала? – повторяла за дверью бабушка. – Ты слышала?
Мама ей не ответила. Она молча обулась наконец и ушла.
Отсидеться в дедушкином кабинете до возвращения мамы Владе не удалось – очень захотелось есть. Он высунул нос в коридор – вроде тихо. Можно утащить с кухни баранок или бутерброд с сыром. Он на цыпочках прокрался в кухню – и увидел бабушку, которая стояла у плиты и что-то мешала в кастрюле.
Владя замер, ожидая, что его сейчас как следует отругают. Но бабушка даже не смотрела на него и молчала. Тогда Владя открыл холодильник, взял хлеб, сыр и стал, посыпая линолеум крошками, сооружать себе бутерброд. Потом, совсем успокоившись, забрался на табурет, подтянул под себя одну ногу и приступил к еде. Бабушка молча плеснула в тарелку борща и со стуком поставила перед ним. Лицо у нее было скорбное, как обычно, но вроде не злое.
Владя попробовал борщ, обжегся, еще раз покосился на бабушку – не ругается, не ворчит, наверное, забыла. И, окончательно поверив в то, что сейчас у них перемирие, все-таки задал не дававший ему покоя вопрос:
- Ба, ну так тетя Маша сломала ногу или нет?
Он вовсе не был злым и бессердечным ребенком, просто перелом был травмой его мечты. Одноклассники, сломав руку (лучше правую) или ногу, неделями прохлаждались дома, им дарили игры и книжки, а сам Владя, сколько ни стукался, ни падал отовсюду – даже палец ни разу не сломал.
Бабушка метнулась к столу и сильно шлепнула Владю по губам:
- Бессовестный! Никого тебе не жалко! Мать родная заболеет – и ее не пожалеешь! Только себя и любишь, выморочный! Был бы дед жив, он бы тебе всыпал!
Нижняя губа поцарапалась о зуб и сразу вспухла. Пунцовый Владя, не поднимая глаз, водил ложкой в борще. В горле упругим шариком застряла обида, а слезы почему-то никак не шли, и обида сохла, жглась. Врет, врет бабушка про деду, он бы никогда не всыпал. И это слово «выморочный» - грубое, злое, старое, откуда оно вообще, и что это значит, и почему от него так обидно, что хочется даже не плакать, а рычать...
Бабушка подняла кастрюлю с бурлящим борщом, чтобы убрать ее с конфорки, переступила с ноги на ногу, и под пятку ей ловко прыгнул красный мячик. Она как-то по-балетному взлетела над полом – совсем невысоко, правда, - кастрюля опрокинулась, и весь дымящийся жгучий суп, с золотыми плевочками жира, выплеснулся бабушке на живот и на ноги. И на руки тоже попало, потому что борща было много – на три дня.
Бабушка не упала, а неуклюже села на пол, и с визгливым воем заплакала. Она здорово обожглась – на порозовевшей, глянцевитой коже сразу начали вспухать пузыри. К халату прилипли колечки лука, куски картошки и моркови. Борщ капал с бабушки на линолеум, а она так скомкала белое лицо, так жалобно тянула бесконечное «о-ой Го-о-осподи-и», что задыхающийся от сочувствия Владя подскочил к ней и предложил единственное, что пришло в голову:
- Давай я подую!
- Уйди! – зарычала вдруг бабушка и оттолкнула Владю липкой горячей рукой. – У-уйди, гаденыш! Ой Го-о-осподи-и...- снова затянула она по-деревенски тоскливо, но Владя ее уже не жалел.
«Догадалась, что это я бабайку попросил!» - вспыхнуло у него в голове.
Он вдруг испугался, что бабушка умирает, и ему сейчас придется звонить в «скорую». Ведь он совсем не хотел, чтобы бабушка умерла, и чтобы его потом ругали, что это из-за него, он злой, все не так делает, и дедушку не любил... А бабушку было уже совсем не жалко, и в «скорой» чужие люди, говорить с которыми по телефону Владя стеснялся до судорог в ногах.
И тут в замке заскрежетал ключ – мама вернулась. Владя облегченно выдохнул, и на этом выдохе, вспомнив вдруг «гаденыша» и то, как бабушка оттолкнула его, жалеющего, выпалил:
- Так тебе и надо!
И, сопровождаемый взрослыми и неожиданными бабушкиными ругательствами, убежал в бывший кабинет.
Мама плакала, поливала бабушку холодной водой, все пыталась снять с нее халат, но уже пришедшая в себя бабушка не давала ей расстегивать пуговицы и требовала «скорую». Наконец «скорую» вызвали. Бабушка плакала и повторяла, что это Владя виноват, бросил ей под ноги какой-то мячик, когда она с кастрюлей стояла. Мама непонимающе мотала головой: она привыкла, что у бабушки с внуком отношения, мягко говоря, так себе. Но не мог, не мог Владя сделать это нарочно, да еще и сказать «так тебе и надо», он же нормальный ребенок. Просто неудачно сложилось, в этом доме все часто складывается неудачно...
«Скорая» погрохотала в прихожей громкими чужими сапогами, сердито опросила пострадавшую и увезла бабушку вместе с мамой. Владю мама в больницу не взяла – там инфекции. Велела заняться пока уроками, ничего не включать, на залитую борщом кухню не ходить и дверь никому не открывать.
Владя долго сидел на диване, слушал, как колотится где-то в горле сердце, покусывал и слюнявил свои холодные соленые пальцы. А если бабушка нажалуется на него милиции? И милиция отберет бабайку, которая защищает его, как умеет, и всегда им довольна. Может, бабайка и не очень добрая, может, так вообще у них, у бабаек, положено, но ведь он с ней дружит, как с дедой. И деда был строгий, Владя слышал пару раз, как бабушка шипела на него: «злющ-щий».
Пусть бабушка молчит, пусть ничего им не скажет, пусть лучше совсем... Владя вытянулся, испуганно зажал себе рот, хотя вслух ничего не говорил. Нет, нет, желать кому-то смерти плохо, так нельзя, и бабушка хочет жить, и пусть она не умирает, и так обожглась сильно. Пусть недовольная, ворчливая, кислолицая, всем жалуется, называет Владю «выморочным» и «гаденышем» - пусть она живет.
- Пусть бабушка живет, - сказал Владя громко.
По зеркалу пробежала рябь, выкатился из-под дивана самостоятельный красный мячик. Со стола, тихо прошуршав, ссыпалась колода карт. Сверху был распяленный в улыбке джокер с бубенчиками.
- Вот, давай в карты лучше играть.
Сначала карты в пасьянсе шли как следует, и даже удачно, Владя ежился от удовольствия, чувствуя, что сейчас все сложится. А потом закружились короли, одутловатые, как дяди-алкоголики во дворе, и их восточные жены, и хитрые валеты, и безликие десятки, семерки, и джокер опять пришел... А Владя уже был на даче – раньше, до школы, мама с папой снимали дачу, специально для него – вот какой он был избалованный, каждое лето первую клубнику ел. Мама чистит рыбу, и вся ее кожа сияет налипшей чешуей, а вокруг резвится бабайка, цветы и крапива волнуются там, где она пробегает, она уже почти проявилась, и Владю удивляет, как много человечьего в ее полузнакомой мордочке с прозрачными глазами. Бабайка ластится к маме, и от нее пахнет цветочным детским мылом, она хочет рыбки, а мама и сама уже ворочает под столом тяжелым, серебряным, нежно-склизким...
- У мамы хвост! – восторженно завопил Владя и проснулся.
Мама сидела на полу рядом с ним, обычная, без хвоста, вся взъерошенная и взволнованная.
- У тети Маши нога в двух местах сломана, - говорила она. – Бабушка сильно обожглась, ее в больнице пока оставили.
Ветер перевернул страницу лежавшего возле Влади фотоальбома, вынырнул из вечности неизвестный дядюшка, при бороде и усах. Рядом под пыльным закатным лучом перемигивались три сестры, цыганистые, с лентами, гребнями и даже подвесками в ассирийских кудрях.
- Ты правда бабушке мячик под ноги кинул? – чуть повысила голос мама.
Владя честно покачал головой. Ведь это была бабайкина игрушка, которая путешествовала по дому сама по себе.
- А что сказал «так тебе и надо» - правда? – смотреть маме в глаза было горячо.
- Она сказала, что я – выморочный, - наябедничал вдруг Владя.
- А ты?
- И что я только себя люблю. И деду... и деду никогда не любил... – набряк слезами Владя.
- А ты, ты что сказал?
- А я сказал, что так ей и надо!
Мама замахнулась на Владю беспомощной мягкой рукой (как он мог, откуда злоба такая на мамочку, на мамочку мою, родную...), в темноте под кроватью глухо зарычало, вспыхнули светящимся туманом два глаза. Владя поймал медленную мамину руку и тихо сказал:
- Мам, ты меня лучше не трогай. Я теперь страшный.
Мама вслед за рукой обмякла вся – от дурацкой детской угрозы. В голове все вертелось – мой ведь, мой, какой хороший, понятный был мальчик... Мама посидела немного, глядя в одну точку, и с трудом поднялась на ноги.
- Мам! – окликнул Владя.
- Я с тобой не разговариваю, - ответила мама. – Вот подумаешь хорошенько... обо всем подумаешь, тогда приходи.
Потом за дверью пластмассово стукнула телефонная трубка, зажужжал диск, и мама заговорила, перемежая путаные жалобы всхлипами: «Саша... Саша...». Владе, конечно, и в голову не могло прийти, насколько стыдно и неудобно ей рассказывать здравомыслящему, солидному человеку о том, что к ним в дом будто что-то нехорошее просочилось, как сглазили, мать в больнице, сестра в больнице, все ломается, ночами скрипы, шорохи, катается по паркету не пойми что, и сын какой-то дикий стал, странный, грубит.
Дядя Саша всегда обещал Владе «мужское воспитание». Владя не очень понимал, что это такое, но эти слова в сочетании со всем розово-белесым дяди-Сашиным обликом и его полнокровным самодовольством были неприятны. Один раз дядя Саша обещал сводить его в планетарий, один раз – в цирк, два раза обещал записать в секцию карате и один раз – в футбольный кружок. И как-то так удивительно совпало, что планетарием Владя не интересовался, цирк терпеть не мог из-за навозного запаха и клоунов, которые только притворяются, что им весело, а из всех безобидных детских хобби предпочитал исключительно рисование, к которому не имел никаких способностей. А когда мама с дядей Сашей пили чай или вино на кухне, Владю туда никогда не пускали. Бабушка, которая следила и за дочкой с ее ухажером, и за Владей, говорила, что он на них «как-то нехорошо смотрит».
Владя подошел к зеркалу. У него все лучше и лучше получалось «нехорошо смотреть». Он даже выглядел вполне себе грозно для второклашки.
А у дяди Саши есть машина, и он ее вечно чинит, моет, подновляет и рассказывает об этом, как будто кому-то интересно. А в машине столько укромных уголков, где может спрятаться бабайка...
Владя сам умылся, разделся и залез в постель с фотоальбомом. Снова заструились столетние лица с мертвыми прозрачными глазами. Вся эта собранная дедой фотографическая родня Владю бы, конечно, признала, заметила, и он бы стал их любимым внучеком, ему бы рассказывали сказки, вязали теплые разноцветные шарфики и совали потихоньку в карманы конфеты, как в книжках.
Зазвонил телефон. Владина мама взяла трубку, слушала, бросала что-то односложное в ответ, а потом вдруг замерла, зажав рты и себе, и трубке. Большая сумрачная комната равнодушно взглянула на нее, и Владина мама вдруг осознала, что больше всего на свете она боится остаться сейчас одна. Что-то перекатилось по полу и пискнуло – слишком выразительно для мыши, будто хихикнуло. Владина мама, стараясь не смотреть под ноги, как в детстве, быстро пошла в комнату сына – и чуть не споткнулась на самом пороге о глупый красный мячик. Нога поехала вбок, стукнулась чувствительным пятым пальчиком о ножку кровати.
Владя уютно сидел среди подушек, в руках у него был дедушкин фотоальбом, сбоку лежала колода карт. В комнате еле ощутимо пахло кофе.
- Дядя Саша на машине разбился, - выдохнула мама и заплакала. – Владя, Владенька...
- Совсем разбился? – спросил Владя, напряженный и прямой в ее объятиях.
- Владенька, сыночек... – затряслась мама и вдруг затихла, проглотила свое отчаяние и посмотрела на Владю. – А помнишь, ты тогда ночью испугался? И на зеркале кто-то написал, что придет... Это кто же был, Владенька?
- Никого не было, - спокойно ответил Владя и потянулся к картам. – Это я сам написал. Я игрался, маленький был...
И опять по зеркалу пробежала рябь, а на полу что-то прокатилось и пискнуло-хихикнуло.
- Мам, ты не бойся. Ты же все-таки моя мамочка...
«А глаза у него совсем светлые», - машинально отметила про себя мама. – «Были серые, а теперь вон как посветлели, прозрачные почти, в отца, что ли».
- Давай лучше в «дурака» сыграем, - предложил Владя.
Мама молча пожала плечами, и Владя стал раздавать карты. Только почему-то – на троих.
- А что, кто-то придет? – слабым голосом спросила мама.
- Может, деда. А может – бабайка, - рассудительно пояснил Владя.
Фотоальбом у него на коленях был раскрыт на той самой странице: поэтическая мама, папа с мягкой бородкой и трое детей. Дедушка чуть смазанный, брат его – навытяжку, грудь геройски вперед, как будто он уже видел мировую войну, которая сметет его первой же волной, и белая девочка в кружевах, умершая восьмилетней сестренка Лика, гроза нянек и любительница отрывать бабочкам крылья, которая ни в какую не соглашалась мыться, если мыло было не с запахом ландыша. Теперь она улыбалась и, сверкая горячими чахоточными глазками, смотрела прямо в объектив.