Медицинское лирическое

- Ай!.. Ай!.. Ай!..
- Ну что ж вы айкаете, я из-за вас нитку криво отрезал, теперь так там и останется.
- Хорошо, я буду молча. ...! ...! ...! А вот теперь АЙ!!!
- Все, сняли ваши швы.
- А нитка?
- Ну я же сказал - нитка останется.
- Я теперь с ниткой в боку ходить буду?
- Ну рассосется как-нибудь.

Да, все теперь хорошо и я здорова. Наркоз - офигенен.

@темы: жизнь бьет ключом

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

И вновь занимательное фанатоведение

Там много и по-английски, зато про фанфикшын и про то, что если тебе говорят: твои рОманы похожи на фанфикшын - значит, это твой критик женоненавистник!!1расрас
С цытатками и прочим.
ohnotheydidnt.livejournal.com/86064084.html
Ну и приятно видеть, что забугорные фонады ничем не отличаются от наших по экстерьеру.

@темы: плакаль, красота

---

Хочу!!!

Зеленая женщина, стреляющий енот, говорящее дерево и лысая синяя Карен Гиллан - по-моему, этого вполне достаточно для сдержанного восторга.

@темы: кино, ролики, красота

---

А как отпраздновали Рагнарек вы?

24.02.2014 в 23:00

Пишет  Rainy Elliot:

Loki tries to warn Midgard about Ragnarok

+2

@темы: плакаль, бегающие картинки

---

Эти сложные девочки

Мне очень нравится, как в англоязычных саопщиствах девочки в каментах вопят, что вот, опять все актеры в фильме/сериале белые мужики, мы требуем бабу-супергероя, нет, негра-супергероя, нет, мы придумали, пусть все роли играют толстые негритянки-лесбиянки!
И при этом девочки продолжают фанатеть... да, исключительно от белых мужиков, сколько бы им не подсовывали негритянок-лесбиянок.

@темы: что это было?, sic!

---

Братва

@темы: картинки, плакаль, Sherlock, красота

---

Вечерние маньяки

Нет, товарищи, Фолловинг опять ушел в пафос и оргазмы от смертоубийств. Были, конечно, проблески, например когда падчерица временно отошедшего от дел главманьяка, смотря вместе с ним передачу про него же, робко спрашивала: а ты стал таким жестоким из-за компьютерных игр? И новая безумная маньякосемья была поначалу такой трогательной...
Но теперь снова кровища при свечах и шампанском, под романтичный саундтрек. И главных героев упорно бьют по морде, хотя ножи, у них у всех есть ножи, почему пыряют только мимопроходящих средних американцев?
Придется ждать "Ганнибала".

@темы: кино, соплежуйство, The Following

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Написала страниц 20 третьей части рОмана, запуталась в хлам, сюжетные линии, которые я упорно пытаюсь выстроить до самого финала (архитектоника же, епт) заплетаются в косички и рушатся даже эффектнее, чем у Моффата. Так что теперь главное не вопрос "нахера я, серьезный человек, все это пишу?", а азарт: должна же я все это распутать!

@темы: книги, рОман, что это было?, творим помаленьку

---

Фильмотека-2

Старая традиционно сломалась.

1. "Черный лебедь"
Столько дров наломали в дискуссиях по этому фильму - и к чему? Главный его плюс - Натали Портман (кстати, почему ее подругу-соперницу не сыграла Кира Найтли для соблюдения традиции?). Главный минус - незначительность. Зачем нагнетать столько пафоса вокруг банальной истории Одетты-Одиллии? Ну или, говоря более масскультурно, Джекила и Хайда? Со всеми заштампованными этапами - отрицанием, испуганной попыткой отведать запретное, увлечением и, наконец, безумием? И ладно, если бы все это показывалось через плоть фильма - но нет, все это просто называется (предельно понятно, как в кинокомиксе). Каждый герой ходит туда-сюда со своим плакатом - вместо того, чтобы показывать образ. Взяв изначально неоднозначную тему - бояться неоднозначности, вольной трактовки и тыкать зрителя носом в то, что "хотел сказать автор"? С таким подходом и такими диалогами - это вам к Горькому с его "драмами идей". Тоже вот товарищ не умел показывать, только называть, и в очертаниях каждого героя у него просвечивал рупор на ножках.
Если бы фильм не претендовал на нечто утонченное и интеллектуальное - было бы милое кино о балетном безумии. Кстати, почему академисты у них вечно ассоциируются с членовредительством? То "Пианистка" и ее онанизм посредством бритвы, то вот эта вот чесоточная лебедь...

2. "ПираМММида"
Нудная ода Мавроди с проблесками чего-то действительно стоящего. Сюжет скачет, герои скачут, и только властитель жадных народных душ развернется во всей своей инфернальной красе - фильм сносит то в "11 друзей Оушена" (или сколько их там было), то в боевики 90-х, где все злодеи и ничего не понятно. Не буду спойлерить, но скажу, что ряд ключевых моментов просто невыносимо вторичен и вульгарен. Но хорош сам Мамонтов, Мавроди то есть, рожи "не халявщиков, но партнеров" и кефир. А так фильму не хватает собственно фильма, ткани, есть, по сути, много-много эпизодов и флэшбеков - а единства нет.
И Бондарчук. Боже, за что нам Бондарчук.

3. "Стар Трек: Возмездие"
Второй фильм получился более хаотичным и менее динамичным, чем первый, но в кино, под попкорн идет прекрасно, а большего от него никто и не требует. Спок, увы, потолстел и теперь напоминает ушастого хомячка. Впрочем, он все такой же милашка и зануда. Капитан Кирк что в первом, что во втором фильме не кажется главным героем, он скорее то пустое место, вокруг которого закручивается сюжетная воронка - и боже упаси меня считать, что это плохой ход. Лучшее в фильме - помимо кораблей, астероидов и разноцветных взрывов - это второстепенные персонажи. Истерический бедолага Чехов, который очень волнуется, но выполняет любой приказ со рвением пионера-героя. Скотти и, конечно, его малопонятный питомец, основная задача которого - проникновенно смотреть. Ну и судья Дредд доктор Боунс, который блестяще справляется с не менее важной задачей: бегать за капитаном и возмущаться, что это ужас, маразм, самоубийство, зачем, куда, что ты делаешь мы все умрем!
Камбербетч да, не могу не согласиться, колоритен. Но происхождение и логика его персонажа слишком уж туманны. Во-первых, если говорить о сюжете в целом, который на этом персонаже держится - он местами прихрамывает, особенно в самом что ни на есть ключевом моменте с торпедами. Во-вторых - ну ё-моё, не все тут фанаты классического "Стар Трека", хотя бы часть времени, потраченного на многозначительные переглядывания Кирка и Спока, можно было бы выделить на то, чтобы рассказать, кто вообще такой этот Хан и на что он так обиделся

4 "Бегущий по лезвию"
Невыносимо грустный и невыносимо красивый фильм, который я не пересматривала лет 15. В мире футуристического нуара все так же идет дождь, квартиры освещают только острые полосы света с улицы, китаянка зазывно поет с небес о чем-то прекрасном, а на крупных планах почти неподвижных лиц герои отыгрывают больше, чем в диалогах и прочем. В этот раз фильм я смотрела сразу после прочтения книги Дика, и могу сказать следующее: это не экранизация из серии "тут выпрямим, тут выкинем, тут драку, а этих влюбим друг в друга", это полноценная интерпретация. Андроиды Дика непохожи на репликантов Скотта. Одна из основных линий у Дика - неспособность андроидов к эмпатии, состраданию даже к себе подобным. Они холодно, яростно хотят выжить, и это порождает неординарный вопрос, на который дорогой Филип Киндред ответа, конечно, не дает: да, андроидов гоняют и дискриминируют, но что делать с заслуженной дискриминацией? Репликанты у Скотта - это не "жертвы-чудовища" и не социопаты, и от людей их отличает разве что слегка извращенный инфантилизм. Они неуклюже дружат, любят, плачут и просто жаждут получить чуть больше времени на то, чтобы научиться делать это лучше, получить узурпированное человеком право жить полной жизнью. В сущности, репликанты в "Бегущем по лезвию" - это люди, у которых появилась возможность прийти к Богу и попросить у него чуть больше времени. И, получив отказ, сделать с ним именно то, что делает герой Рутгера Хауэра со своим создателем.

5. Skritek
Чешская абсурдная сказка о том, как увидеть чудо в самой унылой жизненной рутине. Смотрю в третий раз и не устаю всем рекомендовать. Не бойтесь, что фильм чешский - слов в нем просто нет.
Обычное семейство: затраханная жизнью мама, папа, у которого "бес в ребро", трудный подросток-сын и мечтательная девочка, до которой никому, в общем-то, нет дела. Папа работает на мясокомбинате и там среди свиных туш перемигивается с аппетитной блондинкой. Сын очень не хочет идти по его стопам и вместо того, чтобы учиться правильно разделывать корову, возделывает во дворике куст анаши и предается пубертатным исканиям. Мама, кассирша в супермаркете, с железобетонным упорством тащит на себе хозяйство, детей и мужа, и сил на то, чтобы быть еще и женщиной, у нее давно не осталось. Дочка плохо учится и пилит вечерами на скрипке. И именно к этой девочке, которую еще не затянуло в водоворот безблагодатного семейного счастья, когда "все как у людей", и приходит дружить скритек - жуткое, но симпатичное лесное существо, вроде гнома, охраняющее драгоценные камни.

6. "Талантливый мистер Рипли"
Я должна была наконец посмотреть этот фильм, чтобы перестать путать его с "Умницей Уиллом Хантингом" (названия представляются мне неимоверно похожими). Что можно сказать - фильм добротный. Первая часть практически безупречна. А вот дальше что-то подкачало, и начался вполне типовой "детектив наоборот". Я так полагаю, подкачал Мэтт Деймон. Там, где можно было показать вкрадчиво-страшного человека с подкупающей улыбкой, учтивого хамелеона-социопата - в общем, того самого талантливого мистера - он показал нечто средненькое и совсем не леденящее кровь. Удивил Джуд Лоу - когда-то он, оказывается, был симпатичен и хорошо играл. Кейт Бланшетт, видимо, просто родилась мымрой - даже в молодости напоминала женщину-осла. Гвинет Пэлтроу красива и уютна, что тоже удивило - я уже привыкла к этому скелетообразному эмансипе.
Ну и, конечно, весь фильм - гимн Италии. Крикливой, грязной, темпераментной Италии, которую я так не люблю - за все то, за что ее обычно обожают.

7. "Гензель и Гретель: охотники на ведьм"
Слушайте, дети: оставил отец Гензеля и Гретель в лесу, нашли они пряничный домик, а в домике том - ведьма... ну и, короче, ведьму они сожгли в печке, у Гензеля от передозировки пряниками теперь сахарный диабет, а убийство ведьм стало для ребятишек профессией.
Да, и отдельное спасибо художникам за заставку-пролог, она прелестна.
Это так же разухабисто и задорно, как "Ван Хельсинг" (который, по-моему, и запатентовал арбалет-автомат), гоняясь за главведьмой, авторы успевают оборжать всё, и даже выкинуть в пропасть даму-инвалида, оружейное порно присутствует - с средневековом стиле, в Аугсбурге есть шериф, а сюжет и смысл... нет, вы реально пришли смотреть фильм про то, как Гензель и Гретель выросли и начали убивать ведьм, ради сюжета и смысла?


8. "Дитя тьмы"
Начинается все очень драматишно: женщина, потерявшая ребенка, мучается кошмарами и ходит к толстой психоаналитичке за советом: усыновлять или нет. Ах, несчастная - сочувствуем мы. Затем выясняется, что у женщины уже есть сын-подросток и глухая дочь, и ей просто захотелось прибавить к этому табуну еще одного онжеребенка. Ну... э... ну хорошо. В ближайшем приюте семейство выбирает инфернальную девочку в ошейнике - и все заверте...
Из-за своей "звериной серьезности" и страшной заштампованности фильм ну очень смешной. А так - бяда. Вся интрига понятна сразу, убивают мало, кровищи почти нет. Мастерство то ли сценаристов, то ли переводчиков порождает бессмертные диалоги типа "Он называется "Институт Саарн", понимаешь?" - "Да, это странно".
Лучшее, что есть в фильме - это сказанная с финским акцентом фраза: "Ннет, вы не понняли, этто психиаттрическая леччебница".
Любопытно, что сюжет всего этого маразма основан, по всей видимости, на истории вот этого вполне реального человека: ru.wikipedia.org/wiki/Бурден,_Фредерик *спойлерю всю интригу, но если вы эту муру не смотрели - и не смотрите*


9. "Тихоокеанский рубеж"
Есть три вещи, на которые можно смотреть бесконечно - как горит вода, как течет огонь и как гигантский человекоподобный робот лупит гигантскую же НЁХ авианосцем, спотыкаясь об Гонконг. Я все сказала.

10. "Тор 2: царство тьмы"
Сначала я вообще решила, что смотрю пятый, к примеру, сезон неизвестной сериалки - какие-то люди вяло болтали ни о чем и явно скучали. Периодически они дрались, но им опять же явно было очень скучно. Асгард изнывал от отсутствия действия, в Мидгарде ситуацию спасал, как это часто бывает, голый мужик, Тор ходил туда-сюда, Локи читал в тюрьме книжечку, непонятные злодеи с помощью непонятной штуки хотели сделать ужасное непонятно что и летали на кораблях, похожих на гвозди.
Но на втором часе тягомотины они наконец выпустили Локи. И сразу стало весело, задорно и понятно, кто тут главный герой. Правда, чего хотели злодейские темные эльфы и каким образом их победили - так и осталось тайной. Зато посмеялись.

11. "Элизиум"
Помнится, все очень писали кипятком от "Района №9". Не, он был неплох (не кипяток, район), но не было в нем ничего особенного, поэтому общие восторги озадачивали.
"Элизиум" показал, что признанный почему-то чуть ли не гениальным Бломкапм обладает тремя вещами: фирменной белой мусорной картинкой, любовью ко всевозможным железкам и неистребимым желанием обличать давно проверенные, сто раз обличенные вещи. "Элизиум", например, обличает социальное неравенство. Там богатые, вы не поверите, живут сладкой жизнью, а эксплуатируемая беднота влачит, представьте себе, жалкое существование. И капиталисты сошли буквально с советских плакатов, а героические бедняки сбежали из рассказов Горького, обзаведясь по дороге парой стимпанковских примочек. И все очень серьезно, скучно, долго, и если остался вдруг неиспользованный штамп - товарищ Бломкамп обязательно вернется и подберет его. По-моему, у него прирожденный талант мусорщика.

12. "Прометей"
Невозможно красивая олдскульная фантастика. Не будь здесь пары ляпов и длиннот, зрители покидали бы зал с Иерусалимским синдромом, замотавшись в простыню и вещая человечеству очередную Истину - потому что еще немного, и вышло бы просто божественно. "Прометей" соткан из множества линий "отцы - дети", отслеживать которые - одно удовольствие. Увы, варианта идиллического семейного взаимопонимания нам не предлагают - или порождение сожрет породившего, или наоборот. "Все ждут, когда умрут их родители", - почтительно объясняет классически лишенный эмпатии андроид-мизантроп Дэвид. Он два года играл сам с собой в баскетбол, учил басню Шлейхера, смотрел "Лоуренса Аравийского" и изучал, что снится замороженному экипажу. Он понял все. Он вообще один из лучших андроидов в эпопее про Чужих.
И да, явление миру Чужого, ради которого мы все здесь сегодня и собрались, смотрится так волнующе, будто распускается прекрасный, черный, блестящий, саблезубый цветочек.

запись создана: 22.05.2013 в 17:44

@темы: кино, sic!, трактат

---

У каждого придурка свои маленькие радости

Посмотрели с подружкой второго "Тора". Потом решили вспомнить, об чем речь-то была, пересмотрели первого и "Мстителей". Потом я забыла, кто на ком стоял во втором, и пересмотрела его снова. Потом пришел муж:
- Чего смотришь?
- Второго "Тора" во второй раз.
- А, круто, я тоже хочу, сейчас в третий раз смотреть будешь.
Так я выучила ничем не примечательное кино наизусть. Ну то есть оно было бы совсем непримечательным, если бы, конечно, не Локи. У которого сразу три проблемы: брат-идиот (по-немецки Tor и есть "дурак"), отец-мудак и велосипеда в детстве не было.
А муж так и не выучил, что у Тора не топор, а молоток.
- Где его топор?
- Это Мьельнир, молоток.
- Какая разница!
- Топор острый, а молоток тупой.
- Ну правильно, он такой дебил, что у него даже топор тупой.
Мы - достойные потребители попкорнового кино.

@темы: кино, жизнь бьет ключом, трактат, бегающие картинки, мимими

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Еще гифачки

Я простудилась, поэтому у всех сейчас воскресенье и насыщенная культурная жизнь, а у меня - гифачки по Almost human.
Отличный был бы сериал, будь его авторы посмелее и пооригинальней.

Воспитание андроидов по методу доктора Кеннекса: команда "ша!"

Команда "лежать!"

Фейсбук, ВКонтактик, почту проверить...

Вот пуля просвистела

Доктор, отрежьте все, а остальное зашейте

@темы: кино, бегающие картинки, Almost human, веселимся

---

Финальная страшилка

Наконец-то набралось на сборник!
Страшилку по быличкам я мечтала написать давно, совершенно же неокученный и богатейший материал, а уж что получилось... то и получилось, в общем. Зато - три в одном

Место жительства

В Стоянове считают, что все эти истории – чистая правда. А еще говорят, что если от церкви до дома горящую свечку донести, и на чердак с ней забраться, то увидишь своего хозяйчика. Он в углу будет лежать, клубком свернувшись, и какой он масти – такую и скотину надо брать, и дом в такой цвет красить, и обои в тон, чтобы не сердился. У одной женщины в доме все стучало что-то, мелькало, полки сами падали, скотина взмыленная по утрам оказывалась, будто катались на ней. Женщина свечку принесла, забралась под крышу – а там вместо хозяйчика какой-то такой, вроде ребеночка, только ни ручек, ни ножек, и глаза угольками. Подпрыгнул и как завизжит:
- Твое счастье, а то б я тебя и дальше грыз!
И в пыль разлетелся. А женщина эта и вправду часто с синяками просыпалась и с кровоподтеками, сын ее даже в город возил, в клинику, там сказали – сосуды плохие.
А про то, почему село Стояновым назвали, рассказывают так. После того, как из церкви, что на холме у реки, склад сделали, возле нее стало что-то ночью появляться. Появится и стоит, вроде человек, а вроде и нет, длинный, сутулый, при луне хорошо виден, а тень не отбрасывает. На него и внимания особенно не обращали, много в село всяких и до него приходило, и после, да и время и без того странное было, тяжелое. Просто не поднимались ночью к этой бывшей церкви, на всякий случай. А потом комсомольцы собрались и постановили – разъяснить чучело. Было их, самых смелых, пять человек, а заправлял всем Матвей, высоченный красавец, глаза как ляпис-лазурь. Очень он рвался в эту новую жизнь, которую тогда обещали так путано и сладко, и даже порубил на дрова материны иконы, темные, подслеповатые.
Дождались луны и ночью, как встал на холме тот, сутулый, комсомольцы к нему и пошли. Самые любопытные тоже подтянулись, брели потихоньку следом, и увидели – только Матвей начал первым к бывшей церкви подниматься, чучело вдруг задвигалось, заплясало, руками и ногами машет, а ноги у него – коленками назад. Все испугались и обратно побежали, по домам, и двое комсомольцев тоже побежали, а Матвей рассмеялся:
- Это ж его за веревки дергают!
Что той ночью на холме происходило – никто не знает. А утром нашли у склада всех троих – Матвея и товарищей его, которые не испугались. Стоят как вкопанные, одеревенели, не дышат, лица у всех синие, точно их мороз прохватил мгновенно и насмерть, и это в сентябре-то. Звали их сначала, потом тронули – как каменные. Каждого несколько человек от земли отрывало. Даже из города комиссия приезжала на них смотреть, замеряли что-то, записывали и увезли троих остолбеневших в неведомом направлении. В Стоянове до сих пор мнения расходятся по двум вопросам: умерли тогда Матвей с товарищами или же обратились в живой камень, и в честь чьего именно стояния село название получило – комсомольского или того, которое ему предшествовало. А чучело с тех пор исчезло, и к складу, позже снова ставшему церковью, в любое время дня и ночи ходили безбоязненно.

1. Дом на заложных

Этот случай с внуком двоюродным того самого Матвея произошел. Брат Матвея, Петр, маленьким совсем был, когда чучело разъяснять ходили. Через него род и продолжился. Пришло время – родился Димка, и так на всю жизнь Димкой и остался, ни полное имя ему не пригодилось, ни отчество. Мелкий, беленький и уши оттопырены.
Умел Димка пропажи находить: если у кого корова потерялась или вещь ценная, к нему приходили, а он говорил, где искать. Почти всем говорил, и только иногда подумает и руками разводит:
- Закрыто.
Соседу однажды так сказал, а сосед обиделся, скотина моя, говорит, не магазин, чтоб закрытой быть, а ты, Димка, темнота и жулик.
Через два дня Димка к соседу пришел и начал перед воротами копать. Сосед испугался, что Димка ему наводит что-нибудь в отместку, выбежал и отогнал. Димка плечами пожал и ушел, а сосед в яму лопатой ткнул, чтобы проверить, не подбросили ли чего, и звякнуло. Оказался кувшин, а в нем деньги серебряные, мелкие, с ноготок. Сосед хотел, конечно, все себе оставить, да что с ними делать будешь. Сдал, как положено, и даже вознаграждение получил, хоть и небольшое, и в газете про этот клад написали. Димку сосед на радостях напоил и подарил ему настоящую саблю, хотя по возрасту ни того, ни другого Димке еще не полагалось. Сабля, впрочем, была не только тупая, но и из железных ножен вытаскивалась наполовину, а дальше застревала намертво.

Димка помнил, с чего у него все началось: стал ночью в окно, у которого он спал, светляк биться, и ноет что-то тоненьким голосом. Димка светляков и раньше видел, знал, что беззвучные они, не такие яркие, да и не бывает их еще так рано весной. Пару ночей перетерпел, и спать очень хотелось, а потом подошел все-таки к окошку, так его прямо к зеленоватому огоньку и тянуло. Приложил ладонь к стеклу – и светляк с той стороны приник, как присосался. И вдруг побежали во все стороны от Димкиных пальцев по окну морозные узоры, разрастаются, папоротником молодым закручиваются. А светляк тускнеет, бьется уже вяло, сонно. Когда Димка опомнился наконец и руку отдернул – все окно было замерзшее, серебристое, и светляк пропал, разлетелся хрупкими снежными блестками по завиткам, а посередине так и осталось пятипалой полыньей то место, где Димкина ладонь была. И сквозь эту проталину увидел Димка, как лежит в земле колечко, покойной бабкой его потерянное, а в колечко личинка жучиная влезла, точно пальчик младенческий - спит.

Клады Димке больше не мерещились, зато, повзрослев, стал он людей видеть. Сперва нашел крикливую Аньку, здоровенную тетку, которую муж Семен отчего-то терпел и даже как-то неловко обхаживал. Когда Анька ночевать не пришла, Семен, вместо того, чтобы заготовить для встречи что потяжелее и спать лечь, прождал ее всю ночь, а на рассвете побежал к Димке.
- На кладбище она, - сказал тот, и Семен сжал мелкое свое личико в кулачок – не зря неладное почуял.
- Пьяная, - подумав, уточнил Димка.
Аньку действительно нашли на стояновском кладбище. Не протрезвевшая со вчерашнего, она валялась в обнимку с памятником и то всхрапывала, то всхлипывала, поскольку думала, что это могила ее отца, в то время как отец лежал в другом ряду, а Анька, кое-как дотягиваясь, чмокала совершенно стершийся портретик отцова старшего приятеля, инвалида войны. Как потом, к тихой радости Семена, выяснилось, надралась Анька с подружками, а до дому не дошла, забрела на кладбище и там совсем раскисла.

Потом Димка нашел деда Кирю. Тот капитально пропал, по-серьезному. Приезжал сначала сын его из города, потом милиция явилась.
Димка милиционерам сразу сказал, что лежит дед Киря в лесу – дальнем, который за рекой, - с зимы лежит, лицом вниз, застреленный из собственного охотничьего ружья, а телогрейку его раздергала лиса и утеплила себе нору.
Про лису он зря начал, милиционеры над ним очень смеялись, но дед Киря обнаружился именно там, куда Димка показал, и в том самом положении – лицом вниз, и ружье рядом в муравейнике нашли.
После этого милиционеры очень Димкой заинтересовались, и не потому, что он на подозрении был – деда Кирю его брат Василий убил, просто так, со злости, сам и повинился, - а потому, что тогда как раз случился очередной всплеск научно-популярного интереса к необычному, говорили про использование скрытых сил мозга, и про дельфиний язык, и про таинственные древние сооружения, и про то, какой на самом деле резерв в человеке заложен, если даже одна слепоглухонемая после соответствующего обучения стала лепкой увлекаться. Не в Стоянове, конечно, говорили, тут своего хватало и всплесков не было.
Расспрашивали Димку, удивлялись, и специально спрятанные часы одного из милиционеров он сразу нашел, а потом отвезли его в райцентр, в отделение милиции. Было оно большое, наверное, главное – целый дом занимало, новый, в два этажа, плиткой снаружи выложен. Димке дом очень понравился, и ехать в милицейской машине было здорово – он себя представлял то большим начальником, то стальноглазым оперуполномоченным, то наконец-то пойманным лихим разбойником. А мать Димкина сначала все шла за вязнувшей в грязи машиной и орала, что Димка здоровый парень уже, делом пора заняться, а не балбесничать и в бабкины гадания играть, которые, как всем известно, одно вранье и до добра еще никого не доводили.

Мать права оказалась, только Димка этого не понял – даже тогда, когда тетка, проверявшая пропуска, ухмыльнулась ему сразу всеми зубами, шире некуда, будто ее накрашенный ярко-алым рот разрезан от уха до уха. Сморгнул Димка – сидит обычная уже тетка, и даже не улыбается, смотрит хмуро – ходят тут.
Идет Димка дальше по коридору с милиционерами и видит – в одну комнату старушка ломится, кряхтит, подпрыгивает, хнычет, а на нее внимания никто не обращает, будто и нет никакой старушки. Димка стал ее разглядывать – уж очень забавная, маленькая, вся в тряпки замотана, - а она будто почуяла и обернулась. Один глаз обычный, водянистый, а другого нету, дыра здоровенная, и моргает ею старушка, как ни в чем не бывало.
Димке не по себе стало, пошел быстрее, тут им навстречу два других милиционера парня тащат – морда гадкая, черным волосом заросла, поймали за что-то, наверное, вор. И вдруг они у Димки в глазах раздвоились – то он их по коридору идущими видит, то вор уже на полу валяется, и один милиционер его сапогом бьет в печенки, а другой руку выламывает, и теперь у них, у милиционеров, морды гадкие, а у парня морды уже нет, одни желваки и сгустки.
Димка шарахнулся в сторону – а там дверь в комнату приоткрыта, мужик сидит и что-то пишет. Напротив человек в форме сидит, диктует, кивает. А тот, который пишет, головой постоянно влево подергивает. И видит Димка: рядом с ним мальчик стоит, мокрый весь, на лбу полоса кровавая. Лужа с него под стул натекла, и сам мальчик такой плотный, явный, как сам этот стул, или как портрет Ленина на стенке. Мальчик ладошку к мужику протягивает и все повторяет:
- Папа, ты меня зачем в колодце оставил? Я вот тебе монетку там нашел.
Тут Димка заорал. Милиционеры к нему кинулись, спрашивают, что случилось, а сами плывут, мутятся, и такое проступает, что Димка в пол уставился, лишь бы на них не смотреть. И увидел сквозь него, на чем дом стоит: яма большая, а в нее кости человеческие свалены как попало. В черепах дырки, ребра раздроблены, и кости шевелятся, беспокойно им, а вокруг все корнями опутано. Сначала Димке показалось, что корни сверху идут и мертвых оплетают, но потом он понял, что все наоборот – это из костей корни растут, ветвятся, впиваются в дом и по каждому кирпичику бегут паутиной. Димка в учебнике видел, как грибница червяка заарканила и ест, вот и тут так же было, только сразу не понятно, кого жрут. А как Димка увидел, что светлые эти ниточки снизу к ногам его льнут, за подметки цепляются, ищут, куда бы впиться – завопил так, что все отделение подпрыгнуло, и сделался с Димкой припадок.

Привезли Димку обратно в Стояново тихого и зеленого. С тех пор он стал вроде как дурачок. Ни скотину больше не находил, ни людей, не понимал почти, что ему говорят, только все рассказывал, как дом из покойников растет, и иногда начинал вдруг громко песни петь – старые почему-то, революционные. Одно Димка хорошо делать умел – деревья валить и пни выкорчевывать, прямо ненависть у него образовалась ко всему укорененному. Даже у себя во дворе яблони извел и сливу. Выворотит и смотрит в яму – будто ищет там что-то.

2. Пава

Помер Димка рано, а в доме после него поселилась родственница Вера. То ли она Димкиной смутной славы урвать хотела, то ли действительно что-то такое умела делать, но все Стояново знало, что эта Вера заговаривает, снимает, лечит и так далее. У нее даже соперница была по этим делам, и созвучная – Любанькой звали, лучше всех на картах и на воске гадала. За отдельное вознаграждение Любанька по птичьим следам на снегу судьбу читала – это считалось самое верное.
Любанька с Верой с незапамятных времен враждовали. Как друг друга увидят – выпрямятся обе, будто палку проглотили, прищурятся и смотрят друг на друга, так взглядом и норовят обжечь. Заломы друг другу на траве плели, яблони проволокой перекручивали, четверговую соль у крыльца сыпали и куколку под порог клали. Веркин отец, пока жив был, гонял обеих, и посреди улицы как-то орал, что отыщет у Любаньки свинячий хвост и отрубит. А Любанька к нему вышла, задом повернулась, юбку задрала – нет хвоста. Потом еле ноги унесла.
Выросли – успокоились вроде. Любанька незамужняя осталась, не хотели ее брать – цыганистая, смазливая, и характер под стать, гулять же будет. А Верка мужа получила, тихого такого, работящего. Только забеременеть никак не могла, в Стоянове говорили – прокляла таки одна ведьма другую.
И вдруг Вера, которой крепко уже за сорок было, родила. Пуза никто и не заметил, под одеждой-то, да и была Вера сама по себе в теле. Девочка у нее появилась, беленькая, с тонкими ножками. Любанька, как новость услышала, свечку достала, воск в воду вылила, поглядела и нахмурилась.
Вышла как-то Вера с младенцем из дома – а у забора Любанька стоит, смотрит.
- Как назвала? – спрашивает.
Вера вид гордый напустила:
- Параскевой.
- Параскеву Пятницу в заступницы зовешь? – Любанька хохотнула, а потом снова брови насупила и к Вере ближе подходит: - А что ж ты ее не окрестила? Кого обмануть вздумала?
- А-ай! – завопила Вера, младенца рукой закрыла и в дом убежала.
И пошел с тех пор слух, что Любанька хочет дочку Верину, Паву, извести. Вера жаловалась, что и подклады находит, чурочки какие-то, все березовые, а выглянет иногда из окна – там Любанька за забором маячит.
Пава росла не по дням, а по часам. Тихий младенец, беленький, глазки водянистые, зато волос густой, медовый, и ест с таким аппетитом, что не нарадуешься.
А Любанька сказала:
- Ждите лета. Летом все начнется.

И накаркала – летом, в начале июня, повесился у себя во дворе тихий Верин муж. А Вера вышла на крыльцо, когда труп уносили, с Павой на руках. И девочка ручкой вслед махала, точно понимала что-то.
Потом началось в Стоянове хулиганство. Весь июнь вытаптывал кто-то и огороды, и цветники, и рожь в поле, и даже клумбу перед сельсоветом, где бюст Ленина. Грибы-колосовики в лесу тоже находили в кашу раздавленными, крошево подсыхало на солнце, и все Стояново пропахло отменным грибным супом.
Про висельника из-за всего этого забыли быстрее, чем следовало бы. Искали, кто куролесит – с ног сбились. Думали на мальчишек своих или на дачников – тогда дачки уже облепили Стояново, как опята. Ночью слышали люди, как кто-то бегает вокруг домов и в поле, звонко пятками по земле шлепает, выкликает по-птичьи. Иногда и мелькало по дворам, в кустах, что-то белое, а откроешь дверь, выйдешь – никого нет.
Любанька ходила к Вериным воротам, стучала и спрашивала громко:
- Ну что, мало тебе?
Никто на них внимания не обращал – опять ведьмы цапаются.

Продлилось хулиганство в Стоянове неделю где-то, потом перестало. А Верина Пава ненаглядная все росла, как на дрожжах. Пришлось соседа просить, чтоб кроватку ей новую смастерил – в старой не помещалась уже. И вот когда он кроватку ставил, услышал вдруг писк пронзительный из угла, где Пава сидела. Посмотрел на девочку – та жует что-то, довольная. А изо рта у нее хвостик мышиный торчит, и шерстка серая на губах. Сосед на что мужик не пугливый был, а так и ахнул. Вера к дочке своей тут же кинулась, от соседа ее закрывает:
- Это веревочка у нее, с веревочкой играется, Павонька, а ну плюнь, животик заболит…
И еще приметил сосед, что глаза у Павы – «без мяса». Розовенького краешка во внутренних уголках не было, поверье есть такое, что если «мяса» нет – не жилец младенец.
Потом стали замечать, что Вера Паву совсем из дома выносить перестала, и не видно ее, и не слышно. Пошел слух, что девочка-то – больная. И Вера стала несчастная какая-то на вид, худая, и синяки на руках. Жалели ее многие, а чем дочка болеет – она не говорила.

Год прошел, забыли. А на следующее лето опять началось в Стоянове беспокойство. Теперь не только грядки топтали и в поле кругами выплясывали, так что трава качалась без ветра, но и в двери по ночам стучаться начали, в окна скрестись. Глянешь – пусто, отвернешься – скребет, точно ноготками. А на речке плескало ночью в темноте и выло тоненько.
У Вериного соседа, Ильи, вдобавок куры пропадать стали и собака сдохла ни с того ни с сего. Он и вышел раз ночью со двора, хотел поймать тех, кто безобразничает. Ружье взял.
На рассвете пастух нашел Илью в речке. Сидел Илья в камышах посиневший, распухший, задыхался и квакал, точно досмеивался из последних сил. Лицо вздулось, как у утопленника, думали, помрет не днем, так к вечеру. Но Илья оклемался немного, только дурной совсем стал – все кидался на людей с кулаками и матерился тоскливо, навзрыд. К Вере в дом ломился, стекла ей побил, еле оттащили. А на Троицын день Илья помер.
Любанька опять к Вере – кустами-огородами, чтоб не заметили. Стучалась, звала – не отвечает Вера. А войти Любанька не может – после того, как она Вере закрутку на огороде сделала, Вера в ворота, в незаметном месте каком-то, иголку воткнула. И Любанька только вертится, а пока иголка есть – нельзя ей на двор ступить.
- Вера, пусти, потолкуем! – кричала Любанька у забора. – Нас ведь сгубишь и себя!

Вспомнили о Любанькиных словах после того, как на третье лето девчонки в лесу пропали, а потом вернулись – мертвые. Рассказывают так: ветер сильный в тот день был, и из леса звуки всякие долетали – не то деревья скрипят, не то человек кричит. А девчонки-дуры, Галка с Тайкой, пошли посмотреть, не поспела ли земляника. И как провалились обе. Искали их до самого вечера, а ночью Тайкина мать фонарь во дворе зажгла, а сама у окна села – ждать, вдруг дочка вернется. Затихло все, ночь безлунная, черная, и вдруг видит Тайкина мать – ворота распахиваются и Тайка с Галкой входят. Лица у обеих серьезные, спокойные, волосы распущены и одежда совсем не та, в какой уходили – рубахи какие-то длинные, белые. И глаза, это Тайкина мать хорошо запомнила, у них светлые стали, прозрачные совсем, как вода.
Мать вскочить хотела, к ним кинуться – а сама пальцем шевельнуть не может, застыла. Девчонки у окна встали, руки к ней тянут – а ноготки-то синие… И губами шевелят медленно, точно говорят что-то. Наконец мать Тайкина услышала:
- Будет вам, мамочка, плохо, пока не вернете, что взяли.
Мать застонала, дернулась, а девчонки на нее двинулись. Брови хмурят, и вода с рубашек течет. К самому окну подошли – и вдруг пропали, в морось водяную рассыпались.

Поняли в Стоянове, что надо к знающему человеку идти. А знающих – вроде бы, потому что трудно в такое верить, когда люди в космос летают, а с другой стороны, как не поверишь, если мертвые к живым ходят, - знающих и было на все село двое: Вера да Любанька. К Вере стучались – тихо, ставни закрыты, будто и нет никого. Пошли к Любаньке, а та на пороге уже ждет:
- Это Вера у них взяла. Сама к ней пойду, поговорю по-хорошему.
- Мы с тобой, уж заставим, – напирают стояновские.
Любанька на них глянула – у кого палка в руке, а кто и с ружьем явился. Лица со страху бледные, злые, а в глазах даже радость какая-то, точно на охоту вышли.
- Сидите, - говорит. – по домам. А то и вас заберут. Вон уже не одного, а двух сразу увели, во вкус вошли, значит.

Дождалась Любанька сумерек, в платок пуховый до глаз замоталась и к дому подруги своей заклятой пошла. Что потом было – это уже только с ее слов известно, может, и врала.
Рассказывала Любанька, что взяла с собой живой огонь – свечку церковную, чтобы посмотреть, кто это в темноте куролесит и людей забирает. Только вышла на улицу – видит, как вокруг девки и парни в белых сорочках бродят, все незнакомые. Увидели Любаньку – по кустам попрятались, по канавам, камни стали кидать, свечку из рук выбить норовят. А Любанька идет и бормочет:
- Как огонь невредим, так и я цела…
Почти всю улицу прошла, и вдруг выбегает к ней девочка, худенькая, черненькая, волосы чуть не до колен.
- Любонька, Любонька, это ж я, Катя…
Любанька застыла – сестра перед ней младшая, любимица, лет двадцать назад от скарлатины померла, на Русальную неделю.
- Любонька, пойдем с нами на березке качаться.
Засмеялась, а потом рот вдруг распахнула дырой черной, так что подбородок до ямки под шеей упал, и дунула холодным, затхлым, как из-под земли – прямо на свечку. Любанька пламя укрыла на груди, и платок затлел, и руку обожгла, но на самом кончике огонек уцелел. Другой рукой Любанька сорвала чернобыльник, вся обочина им заросла, и в сестру швырнула:
- Хрен да полынь, плюнь да покинь!
Катя взвизгнула, лицо у нее перекосилось, нос крючком согнулся, глаза запали. И сгинула, моросью рассыпалась.
Любанька до Вериных ворот дошла – а там все так же игла торчит, не пускает дурного человека – это Любаньку, значит. Тогда она свечку кверху подняла и через забор полезла. Ободралась вся, матом изошла, но перевалилась все-таки на ту сторону, а платок так на заборе и остался.

В дом Любанька зашла – а там грязь, тряпки навалены, воняет. Пошла искать – и в дальней каморке Веру нашла – сидит в углу, трясется, вокруг лампадки горят. А посреди каморки – Пава в своей кроватке, еле умещается. Огромная выросла, не три года ей на вид, а все десять, и красивая девчонка – глаз не оторвать. Кожа белая, волосы шелковые, а глаза не по-человечьи глядят, души в них нет. Вокруг кроватки крошки, кости обглоданные, потроха какие-то, мухи летают. Пава Любаньку увидела, руки к ней тянет и стонет:
- Е-есть хочу, тетенька…
Тут Вера очнулась, поднялась – и к дочке своей, от Любаньки ее загораживает.
- Ведьма! – орет. – Чего к людям вламываешься?
А Пава ее за руку – цап, до крови вгрызлась. И заметила Любанька, что все руки у Веры искусаны, и на шее от зубов следы, и на щеке, а сама Вера тощая, одни кости остались.
- К каким людям, Веронька? Сожрет она тебя, а родня ее все село изведет! Посмотри – какая она дочка тебе?
Вера разревелась:
- Доченька, доченька!.. Одна у меня, нет больше никого!
Пава свое тянет:
- Е-есть хочу…
А у самой тоже слезы из глаз побежали. Любанька Веру обняла, от кроватки оттащила и шепчет:
- Верни подменыша, Веронька. Вон подружки ее на улице воют, зовут, а сегодня день последний, дальше им гулять не дозволено. Они ж вместо нее живых уводят, Веронька. Верни подменыша…
А Вера кричит:
- Не подменыш она, а доченька моя!..
- А она к тебе приходить на Русальную неделю будет с подружками. Не сможешь ты ее всю жизнь тут держать. В окно погляди, кто там по улице ходит, ты ж все Стояново с ними рассорила. Всех погубишь, Веронька! Худо им без нее, и нам худо, и ей – глянь, души нет, а плачет, к подружкам хочет. Ты ж и ее мучаешь…
Вера руками всплеснула, а сама заливается:
- Ведьма ты чертова!..
Полезла за печку и достает рубашечку маленькую, белую. Пава ее увидела, ручками забила, засмеялась. А Вера и рассказала, как ходила на Русальную неделю у беленьких ребеночка просить, они же и сами подкидывают, думала – может, так дадут. И увидела на ветке люльку из бересты, а в ней младенчик в рубашечке – хорошенький, улыбается. Вера про все забыла, люльку схватила – и бежать. А дома рубашечку спрятала, потому что беленькие без одежды своей уйти не могут, и полыни под пороги насовала, чтоб в дом не зашли…
Надела Вера на Паву рубашку, а ткань тянется, до самых коленок дошла. Пава прыгает, радуется, бормочет что-то по-своему. Любанька выдохнула, к стенке прислонилась – думала ведь, что ни за что ей Веру не уговорить, раз та три года держалась.
Вера к ней повернулась и говорит:
- А ты за мной не ходи, ведьма. Мое дело, поняла?
- Поняла.
И Вера вдруг Любаньку обняла, поцеловала, мокрое на щеке осталось. А Пава еще и за плечо Любаньку зубами прихватить успела.
Ушли они, дверь хлопнула. Любанька рассказывала – сначала тихо было, а потом вдруг зашумело на улице, закликало, точно птицы слетелись, топот поднялся. Прошумело мимо дома слева направо – к лесу, значит, - и снова стихло. И собаки залаяли вовсю, а до этого сколько дней сидели, в будки забившись, и поскуливали только.

Врала Любанька или нет, а только пропали в ту ночь и Вера, и Пава. Все Стояново потом обыскали, когда осмелели – в лес пошли искать, а потом и милицию вызвали. Ни следа не осталось, только кофта Верина, вязаная, у самой опушки валялась, в малиннике. Куда обе делись – никто не знает.
Больше никто на Русальную неделю не безобразничал. А Любанька до самой своей смерти накануне Троицына дня стол накрывала, двери распахивала и окна настежь. Говорила – сестру свою названую с племянницей в гости ждет.

3. Обдериха

Эта история случилась, когда в Стоянове местных и не осталось почти, одни дачники. Все в город рвались, а городские наоборот – приезжали, восхищались и скупали просевшие дома. Место хорошее, река, доехать нетрудно. Сломают дом – дачку построят, кто деревянную, кто кирпичную. А кого особо к деревенской жизни тянуло – старый дом подновят и живут, к корням, значит, припадают.
Парень один, Шурик, чуть не каждое лето в Стояново к бабке ездил. Байдарка у него тут своя была, велосипед, удочки. Потом вырос, женился, дом бабка ему завещала. С одним условием только – чтобы он баньку, что за домом в лопухах и крапиве стояла, не трогал. Сто лет банькой никто не пользовался, не видать из-за зелени, а старушка уперлась: не ломай, пусть ее. Шурик покивал и забыл.
Померла бабка. Шурик с женой, Инной, дочку маленькую в городе с теткой оставили и приехали хозяйство осматривать. Хороший дом, по соседству от Любанькиного стоял, только Любаньки к тому времени не было уже давно. Выкосил Шурик двор – ну и, конечно, в баньку уперся. Приземистая, крохотная, как в ней мылись – непонятно. Зашел внутрь – темно, доской гнилой пахнет. Шурик по стене рукой провел – и прямо у двери за щепу зацепился, кожу рассекло, капнуло кровью на пол. Шурик разозлился – а мужик он здоровый был, - дверь ухватил, пошатал да и выломал. Жена кричит:
- Чего это ты там крушишь?
- Баньку ломаю. Сауну сделаем, финскую.
Денег на сауну у Шурика, конечно, не было, но он все равно размечтался, как в сухом жаре нежиться будет. И тут вдруг померещилось ему странное – будто прыгнул на него кто-то со спины. И плечи сдавило, и живот, точно сдавили крепко, и в груди екнуло. Испугался Шурик, что это ему от духоты и гнили с сердцем нехорошо стало, вышел побыстрее на свежий воздух – прошло.
Решили Шурик с Инной, что оформят все, денег накопят, а на будущую весну приедут сюда, дом подновят, цветник разобьют – в общем, наведут порядок.

Когда в город возвращались – все в багажнике постукивало что-то. Жена Шурика думала, что это банки с унаследованными от бабушки соленьями поставили неплотно, переживала – разобьются еще, все загадят, и огурцы жалко, специально для них бабуля закатывала.
Приехали, стали вещи разбирать – банки целы. Зато внутри багажника обшивка в двух местах изодрана, будто когтями. Решили – может, кот запрыгнул, пока машина за воротами открытая стояла.
Пошла Инна с дороги помыться – а кран вдруг фыркнул да как брызнет кипятком. Еле увернуться успела, в ванне поскользнулась и колено ушибла. Ну, конечно, выговор Шурику сделала, что хозяйством пора заняться и кран наконец поменять. На том и успокоились, спать легли.

Утром приходит Шурик зубы чистить – а в ванной на полу веник банный лежит, сухой, старый совсем. Сроду они такого в доме не держали. Шурик удивился сильно, а потом решил, что это, наверное, жена из Стоянова сувенир привезла – пошутила. Схватился за веник – и чуть от боли не завопил. Веник колючий оказался, из шиповника, что ли – для особых ценителей, наверное. Надел Шурик перчатки толстые, веник в мусоропровод выкинул и на работу ушел. Думал вечером жене все про подарочек высказать, но забыл за делами.

Дочка Шурикова обычно крепко спала, тихонько. А после той истории с веником пришла вдруг к родителям ночью и мать за плечо трясет:
- Мам, мам, там ходит что-то.
Инна спросонья испугалась, вскочила, прислушалась – тихо.
- Да вот же, скрипит, мамочка. И шуршит чем-то.
Мать слушала, слушала, в коридор даже вышла – ничего нету. Только у соседей где-то вода шумит – моются. Сказала дочке, что это мыши, наверное, шуршат. Дочка насупилась:
- Мыши маленькие, а это большое…
К себе спать идти отказалась, в родительскую кровать залезла, раскинулась звездочкой, а Инне на краешке пришлось дремать.

На следующую ночь зато не только дочка проснулась, но и Шурик с женой аж подпрыгнули. Выло что-то в квартире – громко, тоскливо, с рыком, точно собака издыхающая. А Инне еще и почудилась у двери, возле шкафа, фигура бабья, костлявая и будто бы голая совсем. Моргнула – исчезло видение, на тени распалось. А тут и Шурик сообразил, что воют-то трубы в ванной. Побежал смотреть, что случилось – и в коридоре темном, на всем скаку в торец двери влетел, ванная открыта оказалась. Да еще и проскребло ему что-то по шее, может, за крючок зацепился в темноте. Шурик в ванную зашел, свет включил, в зеркало глянул – полоса кровавая до самой переносицы идет, а на шее ссадина, ровная такая, странная, будто кожу чем-то прямо срезало.
Воду включил – нормально течет. Начал умываться, и кровь в раковину закапала.
«Ха-а…» - из труб послышалось, на смех похоже, скрипучий, злой. И выть сразу перестало.
Шурик в комнату вернулся, йод с ватой искать. Жена глаза на него вытаращила, раскричалась. А Шурик увидел вдруг – на пороге листики сухие валяются, темные, жухлые, и не поймешь уже, с какого дерева были. Ногой их придавил со злости, уж очень болело у него все – в пыль листики рассыпались.

Только ссадины и шишки у Шурика зажили, перестал на работу в кепке ходить – новые странности начались. Как-то с утра принесла дочка Инне что-то на кухню, ладошки сложила, сама строгая такая. Инна улыбнулась, спрашивает, что у нее. Дочка одну ладошку убрала – а на другой у нее жаба лежит дохлая, раздувшаяся. Инна вскрикнула, жабу за лапку – и в форточку.
- Это ты откуда взяла?!
- Бабушка дала…
- Какая бабушка?
- А которая у нас живет и по ночам ходит. А еще бабушка сказала, что воду лить вечером не велит…
Только тут Инна заметила, что у девочки на руках ранки какие-то, кожа будто срезана лоскутками. И так ей жутко стало, даже присела на табурет.
- Где это ты так? – спрашивает тихонько.
- Это бабушка…

Шурик опять отмахнулся, что глупости – на улице жабу нашла, и упала там же. А Инна дочку стала на кухне мыть, в старой ванночке детской, а сама приглядываться начала к тому, что в доме происходит, а в ванной – особенно. И заметила – во-первых, мусор негородской стал на полу появляться, то листья, то веточки, а как-то мха кусок под раковиной нашелся. А во-вторых – как в ванную вечером сунешься, непременно случится что-нибудь. То крючок упадет, то шторка, то кусочек кафеля вдруг сам по себе отколется, то флаконы с полки посыплются, то водой ледяной или, наоборот, горячей брызнет, то свет выключится.
А раз умывалась Инна вечером, голову от раковины подняла – и увидела позади себя в зеркале старуху. Вот как себя видела явственно – так и ее. Морщинистая, глаза круглые, без ресниц, ртом беззубым ухмыляется, сама голая вся, обвисшая и листики к телу прилипли, будто из бани только что. Инна со страху голос потеряла, рванулась от нее – и лбом в зеркало.
Примчался Шурик – жена на полу сидит, в шторку вцепилась, лицо в крови и бормочет:
- Бабка, бабка в зеркале…
Шурик, конечно, не поверил. А Инна, как в себя пришла, плакать начала. Это, говорит, проклятие какое-то, что-то в доме завелось, надо к экстрасенсу идти. Шурик тоже завелся – не буду я шарлатанам деньги черте-те за что платить. Кричали, кричали, дочку разбудили, потом Шурик как гаркнет:
- Сейчас я твоей бабке задам!
Пошел в ванную, дверь захлопнул и давай там грохотать. Инна застыла, сердце в горле колотится. А Шурик ей орет:
- Нет никого, поняла!
Грохнул еще чем-то и воду включил. Инна слушает – спокойно все, только кран шумит. Успокоилась понемногу, дочку спать уложила, лоб пластырем залепила. А Шурик все моется и моется. Инне даже стыдно немного стало – устроила истерику, разозлила мужа, вот он теперь и выходить к ней не хочет. К двери подошла и постучала легонько:
- Ты там скоро?
А из-за двери голос бабий, скрипучий:
- Да погоди, обдираю только!
Жена завопила, ручку задергала, начала в дверь ломиться – и влетела со всего маху в ванную. А там пар столбом, и крови столько, будто свинью забивали – и на кафеле, и на потолке даже. А на полу Шурик лежит, стонет, и все тело в ранах, кожа клочьями сорвана, мясо видно…
«Скорую» вызвали, в больницу Шурика увезли. Фельдшер еще Инне посоветовал в психиатрическую его, как оклемается. Инна сначала понять не могла, к чему это он, а фельдшер ей показал – в ванной на трубе, где носки обычно сушили, два обрывочка Шуриковой кожи висят, расправленные аккуратно – тоже, видать, сушатся. Инна глянула – и в обморок упала.

Шурик, пока в больнице лежал, все вспомнил – и про баньку, которую бабушка ломать запретила, и про то, как словно прыгнул там ему на спину кто-то. И как бросилась на него в ванной, будь она неладна, тень костлявая, а потом все тело болью ошпарило и темно в глазах стало. Понял, что привез он что-то из Стоянова, недаром рассказывают про село всякое, и надо, значит, на место теперь вернуть.
Инна с дочкой у родителей своих отсиживалась, пока Шурика лечили. Даже душ принимать боялась – заскочит, поплещется и пулей обратно.

Выписался Шурик, в квартиру свою вернулся – а там баней пахнет, хорошо так. И листики под ногами похрустывают. Шурик сразу к холодильнику, водку достал, стопку выпил и в ванную пошел. Повернулся спиной к зеркалу, хоть и страшно очень, и глупо, зажмурился и позвал:
- Давай, ты… бабушка, отвезу, откуда взял.
Тут на него, как тогда – прыг кто-то сзади, плечи стиснул, бока сдавил. И прошло тут же.
Поехал Шурик в Стояново, в имение свое унаследованное. И сразу к баньке – а она так и стоит, дверь рядом в лопухах валяется. Встал в проеме и попросил чудище как мог вежливо, чтоб катилось оно к себе домой. И спрыгнуло с его спины, зашлепало, захихикало, обернулся Шурик – пусто в баньке. Пошел в дом, достал инструменты и дверь побыстрее на место приладил. Ухом прижался – как грохнет с той стороны. Шурик все бросил и к машине своей побыстрее. Когда обратно ехал, все притормаживал, слушал – не шебуршится ли в багажнике.
С тех пор стало у Шурика в квартире все как раньше, тихо, спокойно, только лампочки часто перегорали. А дом в Стоянове они с Инной продали – от греха подальше. И новым хозяевам, тоже городским, наказали баньку ни в коем случае не трогать, а лучше – и не открывать ее никогда. Те, конечно, посмеялись только. А что с ними и с банькой потом сталось – никто не знает.




А Стояново выстояло, снова разрослось, обзавелось даже несколькими пятиэтажками и считается теперь уже не селом, а поселком городского типа. Завод деревообрабатывающий неподалеку построили, а с другого бока свиноферма теперь. Дачников в окрестностях видимо-невидимо развелось.
Истории всякие в Стоянове тоже продолжаются. Недавно пострадавший один от стояновских чудес, профессор, даже по телевизору выступал вместе с астрологами и прочими гадалками. Рассказывал, как приехал на дачу грибы собирать, пошел в лес – и вдруг просека знакомая пропала, а сосны вокруг кольцом сомкнулись. Профессор боровики свои собрал, голову поднял и видит – фигура высоченная за деревом стоит. Было у фигуры тело длинное, мохнатое, а лицо – голое. Обычное такое лицо, деревенское, хитрое, только один глаз нормального размера, а второй – огромный, чуть не с кулак, и так и сверлит. И устремилось вдруг лицо это в небеса, фигура, и без того высоченная, расти стала, а в соснах ветер загудел.
Стал тогда профессор, заслуженный человек, одежду с себя стаскивать и наизнанку выворачивать. А в голове вдруг слова нужные всплыли – не то из детства, не то из лекции. Сел профессор на мох и забормотал:
- Лес честной, царь лесной, от меня, раба, отшатнись…
А фигура выросла до верхушек деревьев, захохотала и упала навзничь. И сосны на этом месте словно разбежались, просека появилась, а огромное тело рассыпалось по ней колокольчиками и ромашками.

@темы: книги, sic!, трактат, страшилка!, творим помаленьку

---

Утренние гифачки!

По Almost human.
Сначала с надписями. Саопщиствам посвящается

раз

два

Иногда хочется сделать так

А потом так

Эти глаза напротив

bot fight!

Как это: гречки нет?!

@темы: кино, sic!, бегающие картинки, Almost human, красота