И еще гифачки

Сидя дома в плохом самочувствии, досмотрела 4 сезон "Менталиста", приступила к 5-му.

Побрюзжать

Ну вот какого хера они таки ввели туда "искру" между главными героями? Так хорошо было, пока ее не было: она - истеричка-трудоголик, он - социопат, они дружат. Сплошное мимими.
Нет, блин, теперь там какие-то чувства, ревность, роковая разлучница с силиконовыми сиськами. Ну ёперный театр!


И гифачки:

Защищайтесь, сударь!

Крабик!

Ну ты это... заходи

А я ему такое: маладой челавееек

По спине лопатой на

Карлсон вернулся!

Официант! Морковный сок и сельдерей пжалста

Я потратила на тебя лучшие годы! - Ну так уж и лучшие...

И всем спокойной ночи

@темы: бегающие картинки, The Mentalist

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

И еще гифачки из "Менталиста"

Глазная гимнастика

Та-да-даааам...

И обнимашки!

@темы: бегающие картинки, The Mentalist

---

Фанфики по мотивам детства

Я продолжаю знакомиться с современной литературой для детей и подростков и удивляться количеству представленных в ней мерисью. Если автор - заслуженная, но совершенно не известная тетенька, а в аннотации заявлено правдивое раскрытие внутренней жизни 12-13-летней барышни, первые любови и первые предательства - можно уже, в общем-то, тушить свет. Махровейшая мерисья поглотит вас в один момент. Сюжет всегда примерно одинаков: сильно изменившаяся за лето Гермиона (ее запросто могут звать Гермионой или Даздрапермой, но очень редко - Аней или Машей) поступает в новую, ылитную школу. Лучший мальчик класса влюбляется в нее моментально, пока она еще стоит у доски и мучительно переживает вливание в новый коллектив. Ее, разумеется, сажают с ним за одну парту, и весь оставшийся роман мальчик бродит за девочкой с преданным взглядом и дымящимся фаллосом. Кроме того, что мальчик причесан под Паттинсона, слушает Бибера, смотрит "Наруто" и отчего-то до сих пор жив, юные читательницы ничего о нем не узнают. Ничего они не узнают и об одноклассниках Гермионы, кроме того, что девочки все шикарные и похожи на героинь аниме, а мальчики - озабоченные, но тоже ничего и, в общем-то, похожи. Да что скрывать - о главной героине читательницы тоже не узнают ровным счетом ничего. Ее родители разводятся, она хочет любви, и душу ее раздирают на части противоречивые и очень смутные чувства, настолько смутные, что читательницам просто не понять. В середине романа возникнет какой-нибудь конфликт, потыренный из фильмов на тему "школа это адЪ", но потом авторша сама себя испугается, замнет конфликт, по-быстрому заплетет сюжетные линии в макраме, и будет героине счастье, подарочный сертификат в магазине Киры Пластининой, автограф Паттинсона, живой пони, каникулы в Майами и прочая сладкая жизнь. И мальчик, если он ее из-за конфликта вдруг бросил, подойдет с ней с букетом роз, и фаллос его вновь задымится, а органчик в голове заиграет марш Мендельсона. Может, даже выяснится, что мальчик - говорящий.
А вот что юные читательницы могут узнать из этих сьюх - это кто во что одет, как причесан и какие у кого игрушечки. Авторша заливается соловьем, описывая бесконечные моднявые платья, кайфушные боты и чумовые волосы, а также отпадные белые кадиллаки и обалденную коллекцию барби. От такого блестящего использования слэнга у не очень юных читателей может начать дергаться глаз. С облегчением закрывая очередное произведение, мы определенно знаем о его героях только одно: они обуты, одеты, причесаны, в голове у них органчик, а жизнь девочки-подростка - это какой-то стерилизованный ад.
И эти неудовлетворенные жизнью девочки продолжают существовать в теле стареющих теть, которые строчат такие книжки, впадая в транс от описания атрибутов шикарной жизни: платьев, причесок, коттеджей, смартфонов и самых красивых в классе мальчиков. Всего того, что есть у этой сучки Барби.

@темы: sic!, тюль - материя тонкая, трактат, получи фашист гранату

---

Бесконечно смотреть можно на три вещи:

...как горит огонь, как течет вода и как Патрику Джейну бьют морду.

И так бьют

И сяк бьют

А ему хоть бы что

@темы: бегающие картинки, The Mentalist

---

Гилти, тысызыть, плежа

Досматриваю 4 сезон "Менталиста", и что-то меня опять пробило на гифачки (фигового качества, ну да ладно).
4х16, Лисбон и ее маленький воображаемый визуалистский друг.

Раз

Два

Три

Обидка, печалька

И по тыковке

@темы: бегающие картинки, The Mentalist

---

Немного джиги на обломках

Конфуций учит: двойная кульминация срабатывает очень редко.
Китайская народная мудрость.

Немного рассуждений и порядочно гифок по 7х05 "Доктора"

Чем дольше смотришь "Доктора" в исполнении Моффата, тем очевидней становится вывод, что Доктор Моффату, в общем-то, неинтересен. Ему интересны спутники, Ривер, ходячие мертвецы, даже третьестепенные персонажи, включая бабусю, зашедшую попить чаю, и вон ту прикольную собачку. А Доктор - это детсад какой-то, ну его нафиг. В лучших моффатовских сериях "из старья" главным тоже был совсем не он, а сейчас сериал превратился вообще в нечто "по мотивам", а Доктор, кстати, превратился в аутиста с классической симптоматикой. Он, по-моему, уже даже избегает визуального контакта.
Но это присказка, а сказка в том, что последние 2,5 сезона мы смотрели шоу "Понды и Доктор где-то там на горизонте". Не то чтобы мне сильно не нравились Понды, просто с ними уже сделали все, что только можно - поженили, родили им престарелую дочь, развели, лишили дальнейшего потомства, обеспечили экзистенциальными проблемами и даже, вздохнув, достали из загашника папу. Видимо, почувствовали, что Понды выжаты окончательно, и заклинание "ну кисонька, ну еще капельку" больше не действует.
Поэтому я несказанно рада тому, что пондопопея наконец закончилась. И совсем хорошо было бы, если бы она закончилась прыжком с крыши - не потому, что Понды надоели настолько, что хотелось отправить их в ад без обратного билета, а потому, что двойная кульминация - вещь очень сомнительная. И если у тебя, сценарист, не завалялся в рукаве туз - слушай Конфуция. В итоге пропаганда семейных ценностей вместо лозунга "за мужем хоть с крыши" прошла под лозунгом "ангелочек, ну потрогай ты ее наконец". А Доктор, который уже использовал все варианты драматического выражения лица и приступов аутической ярости, просто впал в кататонию - вероятно, чтобы скрыть облегчение.
И ах, если бы он дальше путешествовал с мадам Сонг... Чувствуется, что на эпизодах с ней вся съемочная группа во главе с Моффатом выдыхает и расслабляется: "к черту Доктора, космос и будку, божежмой, какие сиськи...".
В общем, невзирая на смешанные чувства, мне в кои-то веки захотелось наклепать гифачек в стиле "нуар". Серия прямо просится, чтобы ее на них расчленили. И, кстати, из них даже получился некий альтернативный фильм - с сюжетом чуть более нелогичным, чем в оригинале, но зато с правильной кульминацией и концовкой.




Кстати, на меня произвел неизгладимое впечатление мужик в шляпе - очередной третьестепенный персонаж, к которому проявлен повышенный интерес. Он похож на Касла на диете.










Триумф аутизма.


Терапия.


Кульминация.




И концовка.

@темы: sic!, Doctor Who, трактат, бегающие картинки, веселимся

---

Ну чо, с 7 сезоном нас!

Не могла не:

@темы: sic!, Doctor Who, бегающие картинки, мимими

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

А вы что думали?

Я же обещала изредка появляться тут со страшилками?
И я же появилась.
Страшилка противоречивая, загадочная, а если кто помнит "Везомую кошку" - тот вправе уличить меня в самоплагиате. Но кошку на самом деле так никуда и не вывезло, вот я и решила, что не тухнуть же добру в словесных баррикадах.

Тот, кто водится в метро

Анина бабушка была странная – маленькая, громкая и темная лицом, она любила пиво и курила на лестничной площадке папиросы. Не было в ней ни капли старушечьего смирения, надежды на то, что простят за теперешнюю елейную благость прежние грехи и пустят в царствие небесное. Да и бабушкой она Ане приходилась неродной, вроде как – не совсем настоящей.
Баба Катя приехала в Москву за несколько лет до войны, откуда – бог ее знает. Устроилась, успела даже выскочить замуж и год прожить с тонкошеим молодым мужем. А потом грянуло, и мужа забрали на фронт, где он пропал моментально, как не бывало. Баба Катя и имени его никогда не вспоминала, только – «муж».
А ближе к концу войны к ней прибился маленький Сеня, будущий Анин отец. Аня, когда в институте училась, все пыталась выяснить у бабушки, при каких обстоятельствах это произошло, но баба Катя говорила одно и то же, будто телеграмму диктовала:
- Голодали очень. А тут мальчонка. Мамку, говорит, с папкой побило. Тощий, и шея грязная. Я и взяла.
Потом подмигивала и быстро показывала пальцем на потолок:
- Он-то мне детей не давал. Вот я и сама взяла. От людей.

Семен взрослел, с годами становясь все более похожим на приемную мать, гулял, некоторых избранниц даже решался показать бабе Кате, а жениться не торопился. При знакомстве с потенциальными невестками, которых неизменно встречали пирогом с мясом, чаем и вишневым вареньем, и начали проявляться бабы-Катины странности. То есть, конечно, и раньше что-то такое бывало, но Семен не обращал внимания, то ли вправду не замечал, то ли из молодой головы быстро вылетало.
Одной подруге сына, после чаепития катавшей во рту вишневую косточку, баба Катя вдруг строго сказала:
- Не выплевывай, носи до полуночи. А в полночь плюнь с балкона, да подальше. И вниз не смотри.
Другой молча дала куриное яйцо, заставила держать в руке довольно долго, потом стукнула яйцо ножом, глянула в щель, сказала: «Ну допустим», - и пожарила себе из этого яйца яичницу. «Яичницу-единоличницу», - как она тут же объявила, а недоумевающие сын с подругой ели пирог и переглядывались.
Третью не пустила в квартиру. Сказала, глядя ошарашенной девице отчего-то не в глаза, а в шею:
- А ты зачем? Тут не твое. Уходи.
И, пока сын возмущался, а избранница готовилась заплакать, метнулась на кухню и сыпанула на порог и на гостей что-то белое.
- Дура бешеная! – разрыдалась избранница и ушла – естественно, навсегда.
А сын, задумчиво лизнув руку, на которую попало белое, удивился вторично – он-то думал, что суеверная мать отгоняет воображаемых своих бесов солью.
Но это был сахар.

Однако с избранницей Лизой, действительно вскоре ставшей бабы-Катиной невесткой, никаких проблем не возникло. На нее ничего не сыпали, ритуалов не проводили, и от странных замечаний баба Катя на этот раз воздержалась. Может, у нее случилось просветление, а может, она наконец поняла, что любимому Сене уже за тридцать, и подруг он приводит для знакомства все реже.
Баба Катя была сдержанно приветлива, потчевала Лизу обязательным пирогом и даже похвалила ее новые туфельки.
Так что о том, что свекровь у нее немного сумасшедшая, Лиза узнала только после свадьбы.

Детей несколько лет не было, и молодожены уже беспокоились, но баба Катя говорила – по врачам не ходите, нервы не тратьте, всему свой срок. А о том, что срок настал, она догадалась, кажется, раньше будущих родителей – купила две бутылки пива и пригласила соседку, тоже любительницу, будто решила что-то отпраздновать.
На новорожденную Аню баба Катя посмотрела сначала оценивающе, как, скажем, на кабачок, выбираемый на рынке. Измученная молодая мать чуть не устроила истерику, видя такое равнодушие – в первые месяцы Аниной жизни она вообще постоянно нервничала и плакала.
- Годится, - внимательно изучив внучку, сказала баба Катя.
А потом, когда Аня немного подросла, началась у них любовь и дружба. Баба Катя Аню умывала, причесывала, кормила вкусненьким, выгуливала, очень рано научила читать. А главное – она постоянно что-то Ане рассказывала. Внучке нравилось, она иногда даже ручками всплескивала от восхищения, а баба Катя низким своим, прокуренным голосом что-то ей разъясняла и улыбалась – хитро и, как казалось невестке, лукаво.

Но когда Лиза вслушалась наконец в то, что говорит ее дочке баба Катя – буквально за голову схватилась. Что баба Катя сильно чудаковатая, суеверная и даже что-то там себе колдует иногда, - это Лиза знала давно. И думала, что свекровь – деревенская, да и сумасшедшая немного, верила сама всю жизнь в бабкины сказки, вот теперь внучке их и пересказывает.
А Лиза, как положено человеку из культурной городской семьи, чувствовала смутное уважение ко всяким истокам, традициям, «корням». И не возражала бы, если бы баба Катя по вечерам рассказывала внучке что-нибудь из Евангелия, или даже Торы (национальности баба Катя была неясной). Да пусть хоть сказки народные, про Ивана-дурака, кикимору болотную или Илью Муромца – все эти персонажи были в Лизиной голове крепко спутаны.
А оказалось, что баба Катя живет в каком-то собственном, безумном и густонаселенном мире. И рассказывает Ане про особенности этого мира, его обитателей, их повадки –подробно и увлекательно, как в передаче «В мире животных». Объясняет, как вести себя в разных случаях, которые произойти могут только в кипящем мозгу шизофреника.
Умостив Аню у себя на коленях, баба Катя говорила:
- ...и так и будешь ему навстречу идти, и ничего до последнего мига не подумаешь плохого.
- Какого мига? – заранее радовалась Аня.
- А когда поймешь, что человек знакомый, которого он тебе напоминает, помер давным-давно. А он тебя за память-то уже к себе и подтянул.
- И что?
- Память высосет, - и баба Катя делала губами такой звук, будто выпивала через дырочку в скорлупе сырое яйцо.
- У-у... – сердилась на чудище Аня.
- Ты ему скажи: «Память моя короткая да горькая, съешь – подавишься, отпустишь – забуду тебя», - учила баба Катя. – Он и уйдет.
- Побить его надо.
- Нет, бить не надо. Он не от людей, он всегда жил. Потому у зверей памяти ни у кого и нету. А теперь в города подался, тут ему и густо, и вкусно.

Бабы-Катины чудища жили не в старину, к примеру, или в деревне, на безопасном расстоянии. И то, чем она забивала внучке голову, не было похоже даже на деревенские былички – страшные истории про «всамделишные» встречи с лешаками, гуменными, банницами и прочими неуклюжими героями сельского фольклора. Пару таких историй, первобытно нелепых и жутковатых, Лиза слышала от собственной бабки.
Чудищами, по мнению бабы Кати, были населены и многоэтажные городские дома, и подвалы, и лифтовые шахты, и школы, и поликлиники, и общественный транспорт, и даже магазины, откуда, казалось бы, звон монет и свирепые выкрики продавщиц должны были навсегда изгнать все потустороннее. Обитатели безумного бабы-Катиного мира роились в нем густо, как пчелы.
- Вот ходишь по одной дороге часто – примечай, если кто тебе каждый раз навстречу попадается. Как идешь – он там. Тетенька, а может ребятеночек, а может кошечка, - бормотала, улыбаясь, баба Катя.
- А тетенька может там просто живет, - сомневалась Аня, вспоминая ярко раскрашенную алым и черным даму в шляпе, которая всегда, всегда попадалась им с мамой по пути в магазин.
- Может, и просто живет, - легко соглашалась баба Катя и цокала языком – левая косичка у Ани вышла толще правой, придется переплетать. – А может, и не просто.
- А тогда это кто?..
- А так – от места. От места взялся, и только тут ему и живется, уйти не может. Этих не бойся. Им смотреть надо во все глаза, что на их месте творится – на том и держатся. Увидит, скажем, как гостя желанного обняли или как в морду дали кому-нибудь – на полгода вперед наестся.
- Глазища наверное – во какие, - и Аня снова вспоминала даму в шляпе и ее большие светлые глаза, печально глядевшие из траурных кругов подводки.
Баба Катя смеялась и кашляла.
- Да у многих и не поймешь, где глазища-то.
- Почему не поймешь?
- А потому что они... – и баба Катя кивала на окно, за которым шелестел темными пыльными листьями тополь. И Аня чувствовала благоговейный трепет перед старым тополем, из коры которого весной так бесцеремонно выковыривала прутиком разноцветных гусениц – ведь он, вполне возможно, был не просто так, а «от места».

О том, чтобы у самой бабы Кати попросить внучке голову не забивать, Лиза и подумать не смела. Пожаловалась маме, что свекровь пугает Аню всякими чудищами ненормальными, поплакала. Вторая Анина бабушка, культурная Зоя Ивановна, даже не поняла сначала, о чем речь, но потом, выслушав несколько примеров бабы-Катиных «сказок» (Лиза от волнения, конечно, все переврала), заволновалась. Полистала медицинскую энциклопедию – неприятно пахнущий том в грязно-зеленой обложке, - и заочно диагностировала у бабы Кати «чистой воды шизофрению с бредом». Чем еще помочь дочке, Зоя Ивановна не знала, потому что была она женщина деликатная, нерешительная и вдовая.
Лиза провела несколько секретных бесед с Аней. Объяснила ей, что бабушка рассказывает очень интересные истории про всяких сказочных существ, но это все выдуманное, и верить этому не нужно. Сама-то бабушка, может, и верит, и ей не надо говорить, что все ненастоящее, а то она обидится. Бабушка старенькая, ее нельзя расстраивать. И говорить ей, что мама сказала, будто все выдуманное, тоже нельзя. Надо просто помнить: это ненастоящее, и слушать так, вполушка, понарошку...
Аня смотрела на маму чистыми, пустыми глазами и чесала мизинцем нос. Слушать маму было неинтересно. То ли дело - бабу Катю.
Баба Катя стала поглядывать на Лизу с любопытством, насмешливо щуря небольшие темные глаза. У Лизы иногда от страха живот прихватывало: подозревает, знает, Анька проболталась... Как-то на кухне, когда вместе лепили пельмени, и даже Аня помогала из-под стола, баба Катя вдруг, ни с того ни с сего, хлопнула в ладоши у самого Лизиного лица, подняв белое мучное облачко. Оторопевшая Лиза молча развернулась и выбежала из кухни.
- Да не тебя ж гнала! – крикнула ей вслед баба Катя. – Дурища...

Семен свою приемную мать любил - и когда она чудила, и когда костерила его ни за что ни про что, и когда не соглашалась с очевидным, и когда они ссорились вдрызг из-за какой-нибудь глупости, вроде не прибитого до сих пор плинтуса. По-сыновнему любил, неярко и ровно, совсем как родной. Лиза давно поняла, что своей собственной семьи, отпочковавшейся, новенькой, у них не будет, с ними – точнее, с ним, с Семеном, - навсегда останется баба Катя. Лиза и не была против, сама всегда мечтала о «большом гнезде», боялась самостоятельности, когда никто не скажет, что делать, не поведет за ручку.
В общем, она боялась, мучилась – и все-таки пожаловалась как-то вечером, перед сном уже, Семену на бабы-Катины россказни.
Семен тоже сначала не понял, о чем речь: ну, сказки, ну, рассказывает. Лиза смущенно забормотала у него под боком про того, кто водится на одном и том же месте, и питается тем, что на этом месте происходит, и вообще он – дерево. И на лунную дорожку нельзя долго смотреть, а то душа застынет, как холодец, и так и будешь потом с этим холодцом жить - медленный, спокойный, и не радует ничего. А хлебные крошки нельзя со стола на пол стряхивать, потому что...
- ...потому что кто сеет печеный хлеб – тот войну посеет, - радостно подхватил Семен. – Помню, она и мне такое рассказывала. Много рассказывала... Что-то - народное, что-то – сама выдумала. Фантазерка она...
- Но Анька-то верит!..
- И она сама верит.
- Ей ладно, а ребенку маленькому каково каждый день слушать... А психика?
Семен, не удержавшись, хмыкнул в ответ на модное слово – «психика» в самой сердцевине своей несла сдавленный смешок.
- Да я тоже каждый день слушал. Ну, постарше немного был... И ничего, выдержала психика. Ты, главное, успокойся...
И Семен опять тихо засмеялся. Он вспомнил, как баба Катя часто после очередного рассказа смотрела на него внимательно и недовольно, и цокала языком: «Нет, не годишься ты...». Понимала, наверное, что не верит он ей ни чуточки.

Лиза попыталась успокоиться, и хватило ее ровно на полдня. Ближе к вечеру пошла выносить мусор, а у подъезда баба Катя дворовых кошек кормит. Кошек баба Катя очень уважала, а у Семена была на них аллергия, так что собственного зверя завести не получалось.
Баба Катя покуривала папиросу и смотрела, как облагодетельствованные кошки, подняв хвосты трубой, отпихивают друг друга от еды. На Лизу она даже внимания не обратила. Потом дверь подъезда снова распахнулась, и оттуда вывалилась соседка со второго этажа и извечный бабы-Катин враг Клавдия Степановна. Опираясь на клюку, она отекшей, тумбообразной ногой сбросила с крыльца трех кошек сразу.
- Опять приманиваешь, а они ссут.
- Все ссут, - спокойно ответила баба Катя и кинула кошкам еще куриных косточек. Соседку ее довод разозлил окончательно.
- Приманивает тут! А кто тебе разрешил? Вредительница! Кошек кормит, а людям жрать нечего!
- Это тебе что ли жрать нечего? А пузень с голоду напух или ветром надуло? –огрызнулась баба Катя.
Лиза стояла за кустом сирени, с пустым уже ведром, и страдала. Слушать дребезжащую старушечью брань было тяжело и стыдно, а подходить она боялась – впутают еще в свой скандал.
Клавдия Степановна швырнула клюку в бабы-Катиных кошек и завопила:
- Потравлю! Завтра же всех потравлю к...
Баба Катя вдруг ощерилась, взъерошилась, еще больше потемнела лицом:
- А порчи не боишься?
Клавдия Степановна плюнула – демонстрируя, очевидно, насколько она не боится порчи и других суеверий.
Ушибленные кошки сбились у ног бабы Кати в плотный ком, мяукающий и шипящий, баба Катя тоже как-то выгнула спину и зашипела:
- Живо жилы заморожу... Печень желчью потечет...
И большая, рыхлая Клавдия Степановна, охнув, внезапно обратилась в бегство.
- Почечуи напущу! – хохотала баба Катя, придерживая дверь подъезда, пока соседка молча, бочком, ковыляла по лестнице к себе на второй этаж. – Клавдия! Палку забыла!
Семен тоже хохотал до слез, когда взволнованная Лиза пересказывала ему детали соседской ссоры. Лизе в бабы-Катином шипении почудилось что-то настолько страшное, что и она на месте Клавдии Степановны бежала бы сломя голову, а Семен повторял:
- Ну мать... Ну мать... Поч... почечуи напущу!.. Ну мать...
Вечером, перед сном, баба Катя опять хрипло ворковала над Аней – Лиза подслушивала у двери:
- ...шторки задергивай каждый раз, а то глядеть будут всякие. Ты не смотри, что живешь высоко. У них ноги длинню-ющие...
И Лиза стала жить в постоянном страхе – и за Анину психику, и перед бабы-Катиной не то «чистой воды шизофренией», а не то каким-то вроде бы и колдовством. Которое Лиза как материалист и человек образованный отрицала, но как женщина – немного, самым краешком, все-таки верила в него.

Семен работал инженером, уходил рано, приходил поздно, по выходным с гордым удивлением обнаруживал, что даже за неделю Аня ухитрилась и подрасти, и научиться новым «штукам», как он говорил (Лиза обижалась, дочь – не собачка, чтобы «штукам» учиться). Любил запеченную свинину по бабы-Катиному особому рецепту, вишневое варенье и сходить с друзьями в пивную – иногда. Смотрел хоккей. В общем, Семен был обычным, устойчивым человеком и существовал в собственном, здоровом пространстве, куда бабы-Катины чудики доступа, видимо, не имели.
Скорбная Лиза надеялась, что муж заметит ее тайное страдание, чутко расспросит, поймет и, может быть, сделает что-нибудь – хотя предполагать, что даже любимый Сеня имеет на бабу Катю какое-то влияние, было странно. И получилось совсем наоборот – Семена начала раздражать Лиза, вечно хлюпающая, будто у нее насморк, с горестным «шалашиком» приподнятых бровей. Он хотел возвращаться домой как в теплую, сухую нору, где его кормят свининой и вареньем, сплетают вокруг него мягкими женскими руками нежное кружево уюта. А о том, что Лиза молчаливо ждет расспросов и откровенного разговора, Семен даже и не догадывался.
Сначала стало больше хоккея и походов в пивную, потом заметно помрачневший Семен начал задерживаться на работе. На Лизу стал смотреть как-то отстраненно, разговаривать с ней старался поменьше – чтобы не захлюпала опять. А потом вдруг преобразился – стал веселым, шутливым, интересным таким мужчиной – даже брюшко как будто втянулось. Брызгался импортным одеколоном, рубашки сам гладил чуть ли не с линейкой, напевал что-то фальшиво-радостное – под острым взглядом бабы Кати, которая, как всегда, догадалась первой.
Аня, вопреки утверждению, что дети всегда чувствуют разлад в семье, ничего не замечала. Папа все так же читал с ней вместе книжки по выходным, сочинял простые задачки и ребусы, которые Аня решала, жуя в задумчивости кончик собственной тоненькой косы. К тому же Аню тогда заботило то, что происходило не в семействе, а в ее собственной комнате. Там появилась тень.
Это не была какая-нибудь посторонняя, новая тень. Это было сгущение теней уже привычных – от ящика с игрушками, от стула, от герани на подоконнике. Сначала тени сгущались под окном, рядом с той самой геранью. Они были неподвижны, но стоило Ане отвести взгляд или уткнуться в книжку, а потом посмотреть снова - темное пятно оказывалось ближе. Теперь оно уже прикидывалось, что его образуют, пересекаясь, тени от комода и от Аниных вещей, висящих на спинке стула. Отвернешься еще раз – пятно снова переместится. Аня выключала лампу в надежде, что крадущаяся тень растворится в темноте, но слабого света с улицы оказывалось достаточно, и пятно, уплотнившееся и даже увеличившееся, потихоньку подползало к шкафу. Тут Аня обычно пугалась и залезала под одеяло с головой, а потом как-то незаметно засыпала. Утром все тени были на своих местах – четкие, честные, безо всяких пятен.
Сначала Аня следила за вечерними путешествиями тени с интересом, потом начала побаиваться – вдруг это существо, как другие, тоже что-нибудь высасывает или крадет. На третьей неделе вынужденного соседства с тенью – хотя она, может, и раньше появилась, просто незаметной была, - Аня пожаловалась бабе Кате.
Баба Катя удивленно приподняла одну бровь, долго Аню выспрашивала и качала головой. Потом, вечером, взяла полотенце и отправилась в Анину комнату, а саму Аню не пустила. Велела взять из цветочного горшка комок земли и скатать в ровный шарик, а на него прилепить листик фикуса.
- Только чтобы здоровый был, зеленый, без дырочек. Самый лучший бери.
Аня выполнила задание и пришла послушать, что делает баба Катя. Из комнаты доносились такие звуки, будто осу полотенцем гоняли.
- Да стекло тут, дурень, - ворчала баба Катя. – Сюда давай, ну? Кыш! Да куда ж ты... Ну пошипи мне еще, пошипи.
Хотя никто вроде не шипел.
Наконец баба Катя впустила Аню, взяла у нее земляной шарик и положила на подоконник, под форточку.
- Пусть лежит, пока не рассыплется, не трогай.
- Баба Катя, а оно от чего было – от людей или от места? – уважительным шепотом спросила Аня, впечатленная бабы-Катиным могуществом.
- Этот всегда был, - махнула полотенцем баба Катя. – Из леса в город забрел, заблудился. Думал, ты зверек какой, зайчишка. Они зверьков любят, в себе прячут. Этот безвредный.
- И я пока спала, он меня... прятал?
- Конечно, прятал. Чтоб волк тебя не увидел и не съел... Но если он еще вдруг придет – ты скажи. Нечего ему тут жить.

Тени в Аниной комнате снова стали вести себя хорошо, а если какая-нибудь вдруг начинала подозрительно шевелиться или темнеть – Аня грозила ей пальцем и показывала на сухой комок земли под форточкой.
Но однажды вечером Ане показалось, что у батареи кругло, как котик, свернулось знакомое пятно. Она уже не боялась его, даже махнула в сторону батареи колготками:
- Кыш!
Потом вспомнила, что баба Катя велела сказать ей, если этот, безвредный, придет опять. Волоча зачем-то колготки за собой, Аня побрела по темному коридору к кухне, где баба Катя всегда до поздней ночи гремела, звенела, жарила, мыла и иногда курила в форточку.
Дверь была закрыта, за ней разговаривали, и еще вкусно шипело. Аня потопталась на месте, и вдруг услышала тихий плач, через который прорывались какие-то невнятные, набрякшие слезами слова. Голос был мамин.
Зажурчало, звякнуло.
- Нет, я нет, спасибо... – и опять хныканье.
- Залей, успокоится.
Мама поплакала еще, заскулила – как щенок, которого Аня недавно притащила домой, а ей не разрешили оставить, - потом грохнул резко отодвинутый табурет, и баба Катя громко сказала:
- Верну.
Дверь распахнулась, и баба Катя чуть не сбила Аню с ног:
- А ты тут чего?
- Там опять этот... из леса...
Баба Катя, хмурая, быстрая, пошла в Анину комнату, посмотрела:
- Нет никого. Давай-ка, ложись на левый бок и спи.
- А на левый почему?
- Сны сердечные будут, - строго пояснила баба Катя. – Давай, спи. Нечего.

А Семен через несколько дней стал вдруг прежним – домашним, обычным, с брюшком. Теребил Лизу за мягкие бока, шутил неуклюже – чтобы улыбнулась. Приходил вовремя, даже хозяйством занялся – починил наконец смеситель в ванной. А как-то вечером принес Лизе тяжелый, разваливающийся букет пионов – они долго стояли на столе у них в комнате, пахли тяжело и приторно, а Лиза наконец оттаяла.
Только у бабы Кати Семен долго был в немилости, и свинину по особому рецепту она для него не запекала еще несколько месяцев.
Лизин суеверный, липкий страх перед свекровью сменился молчаливым преклонением. Она не задумывалась о том, как именно была стерта из жизни Семена враждебная ее участница, ради которой он брызгался подарочным одеколоном. И была ли эта участница действительно настолько опасна, и нет ли тут обычного совпадения. Поверив без вопросов и сомнений в бабы-Катино благосклонное могущество, Лиза утихла и успокоилась. Она с радостной готовностью выполняла все ее просьбы и поручения, а потом молча смотрела на свекровь влюбленными глазами, ожидая новых указаний или, кто знает, даже снисходительной похвалы.
Правда, Лиза все-таки не удержалась и рассказала нескольким подругам о чудесном возвращении мужа в семью – хотя номинально он из нее вроде бы и не уходил. Всякая порядочная жена, хоть раз пострадавшая, любит такие истории и рассказывать, и слушать. И одна подруга, из соседнего дома, попавшая в совсем отчаянное положение (любовница так хотела замуж, что намекала, будто беременна), решилась. Взяла деньги, коробку шоколадных конфет, фотографию мужа зачем-то и явилась к бабе Кате.
Баба Катя чаем с вареньем ее напоила, конфеты они разделили поровну и с удовольствием съели, но ушла посетительница с деньгами, с фотографией и безо всяких надежд. Более того – поняв, чего от нее хотят, баба Катя так хохотала, что на кухню прибежали и Аня, и Лиза.
- Ой сил нету-у... – рыдала баба Катя, провожая расстроенную даму. – Милая, да если б я чего такое умела, я б давно рай бабий на земле сотворила!..

Аню перестали при любой возможности увозить к культурной Зое Ивановне. Вторая бабушка, конечно, тихонько негодовала, но внучка все-таки бывала у нее регулярно, так что возмущаться громко казалось неприличным. Через несколько лет Зоя Ивановна умерла, а повзрослевшая Аня ее почти не помнила – очки, кожа мягкая, как увядший персик, пепельные кудряшки и вечные попытки научить внучку правильно раскладывать на скатерти столовые приборы.
Мама ни разу больше не заводила с Аней бесед о том, что бабушка старенькая и выдумывает, но классу к третьему Аня сама перестала безоговорочно верить бабы-Катиным рассказам. В школе были другие рассказы – про бедных детей и пионеров-героев, и были еще цифры, физкультура, большой гербарий в шкафу, классная руководительница Татьяна Дмитриевна, близорукая и решительная, и другие девочки, которым Аня как-то попробовала рассказать про того, кто похож на умершего человека и выпивает память, но ее сначала не поняли, а потом посмеялись. Рассказывала Аня неинтересно, путалась, а когда забывала что-то – обиженно поднимала брови «шалашиком», как мама, злилась и начинала смешно махать руками.
Сначала Аня нашла выход в двоеверии – дома бабы-Катины истории обрастали плотью полуправды, а в школе Аня совершенно не верила в эти дремучие детсадовские сказки (так учительница назвала страшилку про «зеленые глаза», которую, захлебываясь от восторга, протараторил двоечник Олег – вместо того, чтобы рассказать интересный случай из жизни, как задали). А потом, классу к пятому, она почти совсем перестала верить в тех, кто катается ночью, как шарик, по чердакам или дремлет в канализационных люках. И это «почти» оставалось с ней еще долго, потому что она, как и Лиза в свое время, все-таки чуточку, самым краешком верила.

К тому времени, как Аня закончила школу и поступила в педагогический институт, баба Катя совсем перестала рассказывать ей истории. И посматривала на Аню, белесую, пресную, скучную какую-то на вид, сочувственно и немного разочарованно. Хотя, может, Ане так казалось. Себе-то она представлялась гораздо более некрасивой и неинтересной, чем была на самом деле, поэтому считала, что в ней разочаровался практически весь мир. Но мир, а в особенности населявшие его юноши, просто не обращал на нее внимания. А вот Ане в мире, оказавшемся совсем не чудесным и не дружелюбным, и, понятное дело, не населенным удивительными чудиками, разочаровалась, как она тогда считала, полностью. В восемнадцать лет такое случается сплошь и рядом.
Аня в общих чертах помнила многие бабы-Катины истории, а со всеми подробностями, без провалов и путаницы – только две. Во-первых, про тень, которая забежала к ней в комнату из леса. В реальность самого крадущегося теневого пятна Аня, разумеется, давно не верила – она знала, как тесно сплетаются в детских воспоминаниях сон, явь и выдумки. Она, как начинающий педагог и любитель скорее популярных, чем научных трудов по психологии, восхищалась бабой Катей – до чего же ловко и изобретательно она избавила внучку от классического «ночного чудовища».
А еще Аня очень хорошо запомнила историю про того, кто водится в метро.
Баба Катя на метро никогда не ездила. Пешком, на автобусах-троллейбусах с тремя пересадками – как угодно, только не в подземку. Лиза и Аня на это внимания не обращали – мало ли, что бывает, некоторые, к примеру, в лифте ездить боятся, а некоторые – наоборот, по лестнице ходить. А Семена вообще никакими материными причудами удивить было невозможно.
Как-то Аниному классу дали задание – расспросить старших родственников и записать их истории про войну. Аня, конечно, пришла к бабе Кате. Достала тетрадь, ручку и замерла в ожидании чего-то грохочущего, ревущего моторами и героического.
Баба Катя подумала, поскребла затылок под платком и безо всяких предисловий начала:
- От бомбежек тогда по ночам в метро прятались. Поставят вот так много-много кроватей рядами на станции – мы и спим. Только я-то не спала почти – навидалась всякого. В город тогда кто только не набежал – их-то места разворотили, пожгли, людей побили, а им куда? И немцы с собой привели разных, своих... Люди с места стронулись – и эти стронулись, за ними, а кого и случайно прихватили. Я-то таких и не видала никогда, не знаю, как с ними и что. Страшно...
И вот лежим ночью, я по сторонам поглядываю. И вдруг вижу – идет приличный такой гражданин. Солидный, толстенький. И вроде как у него фонарик, освещенный он такой немного. Думаю – тоже прятаться пришел, а отъелся-то как, паек небось хороший отхапал. Не понравился он мне. Ходит и ходит, место никак не найдет, а фонарик вроде никому и не мешает, не просыпаются. И вот подходит он к одной женщине, через три койки от меня спала, молодая. Наклоняется. И вдруг вижу – не то лапки из него выросли, не то щупики такие, как у морских, много-много... И в бабу он ими как вопьется! Стоит, щупиками шевелит и наливается, как комар, все толстеет и толстеет... Я застыла – страшно, никогда таких не видела, и сама-то молодая была, пугливая...
- Вампир... – прошептала Аня, давно забывшая и про тетрадку, и про задание.
- Нету вампиров, придумали, - раздраженно махнула на нее рукой баба Катя. – Я заснула потом, со страху, что ли. Не видела, куда он ушел. А с утра на женщину ту смотрю – зеленая, круги под глазами, губы высохли, идет – за стенку держится... И потом я этого еще два раза видела – после войны уже, и все в метро. Первый раз он к молодому человеку присосался, подкрался сбоку и щупиками своими – цоп! Я опять напугалась, дурища. Стою и глазами только хлопаю. Три остановки так ехали. А второй раз в вагон захожу и вижу – он прямо у дверей, к деду прицепился, крепенькому еще. Дед сереет прям, а этот стоит, наливается. Довольный. Тогда Лиза тобой брюхатая ходила, я и думаю – а если вот к ней так? Нашло на меня что-то. Подхожу и говорю ему шепотом: «Я тебя вижу!». Он щупиками задергал, скорчился – и как не было его. Сгинул. Ну и дед от меня, конечно, шарахнулся, тоже услышал. Да я привыкшая. Но больше видеть этого не хочу, лучше на автобусе, там я всех знаю, - и баба Катя засмеялась.
Аня, хоть уже и почти не верила в бабушкины истории, все-таки уточнила:
- Так он боится, что его заметят?
Баба Катя кивнула:
- Так и скажи ему, если встретишь, не дай бог: «Я тебя вижу». Он соки из человека пьет. А откуда взялся – кто его знает. Может, пришлый, может, от людей, а может, выкопали его, когда метро рыли...

Баба Катя умерла вскоре после того, как Аня закончила институт.
За полгода до смерти у нее, давно и полностью седой, начали вдруг снова расти волосы своего, молодого цвета. И Аню совершенно не удивило то, что когда-то баба Катя, оказывается, была рыжая – хотя кожа у нее была вовсе не розовая и не веснушчатая. Огненная паутинка опутывала почтенную седину, становясь все гуще и гуще.
- В детство впадаю, - смеялась баба Катя, щуря темные глазки, вокруг которых теперь тоже топорщились коротенькие, солнечно-рыжие ресницы.
А потом, в жаркий летний день, баба Катя сварила сразу два супа – щи и «харчо», напекла пирожков, приготовила Сенину особую свинину и судака под соусом, насолила огурцов, разлила по банкам свежее варенье, которое остывало со вчерашнего вечера, перемыла посуду и отдраила всю кухню. Поздно вечером плюхнулась, раскинув руки, на свою кровать – так, что пружины заныли, - и объявила семье, озадаченно следившей за ее кулинарными безумствами:
- Ну, вот и помирать можно.
Все, конечно, решили, что это шутка, но на следующий день баба Катя встать не смогла. Семен натащил к ней в комнату подушек, и баба Катя сидела, обложенная ими, как в кресле, и смотрела на суету вокруг себя с насмешливым любопытством. Врача велела не вызывать, сказала, что и близко не подпустит. Ей сварили какую-то необыкновенно диетическую кашку, но баба Катя отмахнулась:
- Лиза, не переводи продукт.
Потом она стала каждого вызывать к себе в комнату, чтобы поговорить с глазу на глаз. Дверь требовала закрывать за собой плотно, чтобы и щелочки не осталось, и говорила тихо – Аня, конечно, пыталась подслушивать, но тщетно.
Сначала баба Катя говорила с Семеном, который вышел от нее растерянным и с красными глазами, тут же оделся и отправился куда-то «голову проветрить». Потом вызвала к себе Лизу, то есть, конечно, уже Елизавету Петровну, строгую и тихую, как монашка.
Наконец, настала очередь Ани. Она зашла в комнату, как в кабинет врача, волнуясь почему-то до спазмов в животе.
- Ты не бойся, - сказала ей баба Катя. – Успеешь еще.
Аня осторожно присела на край кровати. Горячая цепкая рука ухватила ее и подтянула поближе. Совсем рыжая баба Катя смотрела на нее из облака подушек с жалостью и с укором.
- Не слушала меня... И никто не слушал. Только мать твоя вдруг поверила, а проку от нее, - баба Катя усмехнулась, закинула руку назад – поправить подушку, - и Аня вдруг почувствовала нехороший старушечий запах, которым от сухой, юркой бабы Кати никогда прежде не пахло. – Нескладушка она. И ты нескладушка, а что ж я поделаю?..
Аня вздохнула.
- Нечего. Замуж выйдешь скоро, года через три. И не смотри, что сейчас никто не вьется, и на тебя глаз положат. А дети пойдут поздно. Вот как у Лизки. С темненькими мальчиками не гуляй, одни слезы от них будут. Темных людей вообще опасайся. Квартиру окнами на север не бери. Предложат уехать куда-нибудь – из города, а то в заграницу – уезжай. Тут не твое место. Но предложат вряд ли, нескладушка ты... За отцом присматривай. Лизка – что она может, а ты присматривай. Как приклеенная с ним не сиди, еще чего, а так, по случаю, поняла? – баба Катя подмигнула.
- Поняла... Баб-Кать, может, тебе доктора все-таки, а? Может, ты переутомилась просто, или простыла?
- А-а, иди ты... Шторы задергивай, на луну не смотри долго. Сготовишь что-нибудь, кости останутся – не держи в доме, выкинь или собакам вон дай. Гостям сладкое ставь, кто откажется – того опасайся. Еще воды опасайся и холода. Запомнила?
- Холода и воды, - покорно повторила Аня.
- А остального все равно слушать не будешь. А то много я б тебе сказала... Ну ничего, в детстве-то я тебе рассказывала, авось засело где-то там, в головке твоей глупой. Ну, иди. Все.
Аня встала, направилась к двери.
- Ань. Самое-то главное...
Она метнулась обратно, и баба Катя заговорщицки ей улыбнулась:
- Станешь жить отдельно – кошку заведи. У отца-то аллергия. Возьми котеночка. Кошка к тебе никого не подпустит...

Елизавета Петровна затеяла в доме страшную суету, то открывала все окна настежь, то закрывала и занавешивала, зеркала поснимала, а потом вдруг стала срочно вешать обратно на стены, причем как-то по-особенному, чтобы образовывались «зеркальные коридоры». Расстроенный Семен ругался, требовал уважать покой больной матери, но гвозди забивал, потому что из бабы-Катиной комнаты доносилось:
- Пусть ее. Мне и так покойно.
Дело было в том, что Елизавета Петровна где-то начиталась и наслушалась, будто обладающие тайным могуществом, видящие невидимое и знающие неведомое старухи, знахарки и целительницы, к которым она упорно причисляла бабу Катю, умирают очень тяжело, если не создать в доме какие-то особые условия для благополучного исхода их души. Елизавета Петровна поспешно переставляла мебель, веник зачем-то прислонила в углу вверх ногами, на всех подоконниках выставила банки с водой, оставляла распахнутой входную дверь, которую потом захлопывали продрогшие от сквозняка муж и дочь. Потом она вспомнила, как читала где-то, что в особенно тяжелых случаях приходилось снимать крышу избы, чтобы душа таинственной старухи смогла наконец покинуть тело, и совсем впала в отчаяние.
Баба Катя, со всеми поговорив и все уладив, умерла на четвертый день своей странной болезни, во сне, тихо, безо всяких мучений, необычных явлений и снятия крыши. Темное личико ее было спокойным и как будто довольным.
Людей на похоронах было мало, сын и невестка плакали, а Аня молчала и думала – что же за человек была баба Катя и почему она не догадалась ее об этом расспросить. Она даже не знала точный бабушкин возраст. И еще ей было немного обидно, что ее и маму, так преданно бабу Катю любившую, в прощальном наставлении назвали «нескладушками».
В общем, мысли были для таких обстоятельств самые обыкновенные, необыкновенной была сама баба Катя, и это огорчало Аню больше всего.

После этого Аня много еще думала о своей «ненастоящей» бабушке, вспоминая ее, наверное, даже чаще, чем сын и невестка. То баба Катя казалась Ане довольным матриархом, окруженным почтительной семьей – довольным и умиротворенным настолько, что можно было и почудить. То она решала, что баба Катя была прирожденной сказительницей, появившейся слишком поздно, когда сказки и былички уже не слушали, а записывать их она то ли ленилась, то ли не умела. Или действительно не все в порядке было у бабы Кати с головой, фантазии буйствовали в ней и ветвились, а бабушке ничего не оставалось, как пересказывать их кому придется, чтобы самой в них не затеряться. А иногда Аня думала, что начинать надо совсем с другого – с того, что любящий бабы-Катин сын был приемный, почтительная семья – вроде как взятой напрокат, и на всем свете у бабы Кати не было ни одной родной души. Ведь и сама Аня называла ее про себя «ненастоящей бабушкой» - а иногда, может, и вслух называла, в детском неведении. Может, любила баба Катя всю жизнь своего тонкошеего мужа, и мечтала о той семье, которой у них не получилось, потому и плевалась в телевизор на каждого деятеля, обкатанными словами воспевающего «подвиг солдат, добровольно ушедших на фронт»:
- А ты сам пойди. Пойди да и убейся. Жалеть не будем, эт я обещаю.
И, может, от одиночества и выдумывала баба Катя вместо этого, неправильного мира свой - с чудиками, с приметами, со своими особыми законами. Этот мир был справедливый. Нужно было только соблюдать его законы – и все шло хорошо, и мир работал правильно.

Через два года после смерти бабы Кати, субботним вечером, после большого и окончательного скандала с очередным «темненьким мальчиком», Аня ехала домой. Вагон метро гудел и подпрыгивал, закладывало уши, пахло плесенью, горячим железом и немытым телом, но Аня, как любой привычный пассажир, этого почти не замечала. Она читала книгу про то, как принять себя такой, какая есть, полюбить, выполоть из головы ненужные мысли, засеять нужные – и зажить новой, счастливой жизнью, едва успевая уворачиваться от сыплющихся отовсюду крупных удач. Книжка была криво переведенная, глупая, но Ане так хотелось исправить себя и свою жизнь, перестать быть скучной, заурядной «нескладушкой», что она хваталась за любую возможность.
У Ани над головой вдруг погасла лампа, буквы расплылись на посеревших страницах. Она оторвалась от книжки, чтобы посмотреть, нет ли в вагоне еще свободного места, с нормальным освещением. И увидела темного, плотного, круглоголового господинчика, который стоял примерно в полутора метрах от нее. Лицо господинчика было в тени от старомодной шляпы, и тень была почему-то такая густая, что казалось – лица там как будто и нет. Он склонился над сидящим парнем – у того уши были заткнуты зудящими наушниками, а сам он делал вид, что спит, чтобы в случае чего никому не уступать место.
Но все это были обычные вагонные мелочи, кусочки гремящей подземной жизни, которые замечаешь лишь краем глаза. Главным было то, что господинчик был многолап. Из его округлого тельца, пониже рук, торчали насекомо подрагивающие, покрытые редкими толстыми волосками хоботки – или щупики, как назвала их баба Катя. Щупики впивались в по-городскому бледное тело притворно дремлющего пассажира, беспокойно шевелились, и господинчик постепенно, мерными толчками набухал, становился плотнее и круглее. Парень недовольно подергивал носом и иногда чесался – рядом с теми местами, куда впились хоботки, не дотрагиваясь до них.
От изумления и страха Аня почувствовала, что ее внезапно отяжелевшее тело как будто стало полым, и там, внутри, сквозит ледяной ветерок. Руки и ноги ослабли и застыли, словно их только что слепили из влажной, холодной глины. Откуда-то возникло и скрылось тут же темное бабы-Катино лицо, вокруг которого топорщились непокорные рыжие волосы. Чудовища из выдуманного мира заклубились густо, как впервые за много лет потревоженная пыль на свету, заворчали, зашептали бабы-Катиным голосом.
И Аня вдруг успокоилась и рассердилась на многолапого господинчика. На несколько секунд она почувствовала себя храброй, особенной, все знающей наперед, своей в этом мире, которого, кроме нее, никто не замечает.
Аня закрыла книжку, встала, шагнула к господинчику, склонилась к тому месту, где у него должно было быть ухо, и отчетливо, звенящим от тайной радости голосом сказала:
- Я тебя вижу...
И все исчезло, растворилось в полутьме вагона, под погасшей лампой – и вздрогнувший господинчик, и Анина храбрость и гордость от сознания собственной странной силы. А на место, где сидела Аня, плюхнулась какая-то толстуха и тут же раскрыла свежий журнал про лучшую жизнь.

Аня не помнила, как дошла домой. Папы еще не было, на кухне тихо позвякивала посудой Елизавета Петровна, за последнее время ставшая совсем похожей на молитвенницу и постницу – юбка и глаза в пол, а на лице выражение одновременно и смиренное, и осуждающее. Со стены на Аню опять остро и проницательно глянула баба Катя – с большого портрета, повешенного Семеном год назад по настоятельному требованию жены.
Прямо в уличной обуви, спотыкаясь, Аня прошла на кухню. Мама неодобрительно посмотрела на ее ноги. Аня жадно выпила воды прямо из графина и спросила:
- Мам, а баба Катя... она правда ведьма была?
- Баба Катя была святая, - строго ответила Елизавета Петровна.

@темы: книги, трактат, страшилка!, творим помаленьку

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Внезапно нашлось в компе

Космический блюз

Наш звездолееееет
Летит незнамо кудааааа
Кончается топливооооо
Пропала едааааа

Сижу в каютеееее
Играю блюз в неглижееее
Хотели яблонь на Марсе? (оу ееее)
Так получите ужеееее

Найду капитанаааа
Плюну в морду емууууу
Увел он моюююю (оу еееее)
Молодую женуууууу

Я тоже, как всеееее
Когда шел в космофлооооот
Думал: звезды, романтикаааа,
И нету забооооот

Другие планетыыыыы,
Иные мирыыы
Никакой бытовухи, счетов, грязной посуды, вечной этой яичницы на завтрак, непарных дырявых носкоооов…
И прочей мурыыыы

Так знайте, ребятааааа
Везде все однооооо
Измотаны нервы, и бабы все стервы, все грязно и потно, забит график плотно,
везде, где есть люди, все то же говно
Не верьте кино! (оу еееее еееее бейби еееееес!)

Сочините мне музяку

@темы: плакаль, что это было?, творим помаленьку, красота

---

Гуляния по ЦПКиО

12 июня, когда страна широко отмечала 12 июня, мы с девушками пошли гулять в парк Горького. Выяснилось, что одна из гуляющих не была там с подросткового возраста, вторая не была вообще, а третья, я то есть, не была после обновления.
Тем более приятно было погулять.

Прогуляться по парку и посмотреть на танцы со стульями

Оказалось, там все теперь приличненько.


Рояли в кустах стоят.


Такое экологичное и эстетичное использование роялей в мирных целях согрело мою искалеченную школой имени Гнесиных душу.


Фонтаны, конечно же.


Обнаружили навес, под которым вот в таких креслах-гамаках народ качается в свое удовольствие.


Неподалеку на деревянной сцене группа молодых людей танцевала страстные танцы со стульями. Я никогда не думала, что стулья, равно как и табуреты, можно любить такой глубокой, требовательной любовью.












Публика внимала.


Еще лежательные гамаки.


На прудике можно покататься на всем, кроме атомной подлодки. Ну и за авианосец отдельная доплата и паспорт спрашивают.




Погода между тем портилась.


И портилась. И все побежали.


И, в общем, правильно сделали, ибо начался разгул стихий, который при вспышке выглядит особенно разгульно.


Потом мы еще погуляли, сходили в кинотеатр, но на фильм решили не идти, посидели в кафе. А потом я вернулась домой и помыла кота. Не знаю, связано ли это с разгулом стихии, но уж больно кот за год загрязнился, а умываться он не желает.

@темы: картинки, жизнь бьет ключом, красота, веселимся

---

Пусть просто полежит здесь

Извините, личное.

Где-то далеко умирал великий старый писатель. Всю свою жизнь он творил новые миры, а теперь этот мир выталкивал его самого. В последние дни дочери умоляли его:
- Пожалуйста, пришли нам оттуда знак! Скажи, что тот свет есть и у тебя там все хорошо!
Они уже не плакали, потому что за время его болезни выплакали целое Мертвое море. А писатель кивал:
- Если есть, то скажу. Непременно скажу.
И улыбался.
А потом – умер.
Прошел месяц после похорон, другой. Год. Дочери сначала ждали знака, вскакивали ночью на каждый шорох. Потом начали забывать. Только одна помнила – самая младшая.
И вот однажды ночью она проснулась от того, что кто-то жарко дышал ей в лицо. Так как младшая дочь была отнюдь не молодой девушкой, она очень испугалась. Но увидела не лицо неизвестного маньяка, а улыбающуюся морду своей собаки.
Собака бегала по комнате и скребла дверь, показывая хозяйке, что надо сейчас же, немедленно выйти во двор.
Младшая дочь послушно накинула кофту и пошла за собакой.
Во дворе стоял космический корабль, переливаясь огнями, как рождественская елка. Рядом с кораблем в земле, прямо там, где, увы, была клумба, зияла воронка. Кто-то копался в воронке, рычал и, кажется, чирикал.
Младшая дочь заглянула в воронку. Из нее торчала голова – точнее, череп, - динозавра, который держал в зубах сияющий камень. Динозавр игриво мотал черепом. А трое высоких, тонких инопланетян пытались отнять у него камень и гневно чирикали.
Динозавр увидел младшую дочь, и земля вдруг задрожала. Похоже, где-то там, в сырых глубинах, он вилял хвостом. Огромные зубы разжались, и сияющий камень упал к ногам младшей дочери.
Она подняла его и почувствовала, что может читать мысли – собаки, спящих соседей, высоких тонких инопланетян и даже динозаврового черепа, хотя в нем особо и мыслей-то не было. Соседский мальчик мечтал во сне о новом смартфоне. Инопланетяне были рады контакту. Собака была просто очень, очень рада.
Один инопланетянин приблизился, положил руку на плечо младшей дочери и подумал:
- Он просил вам передать, что пока не уверен. Но... кажется – да. Кажется – да...
Инопланетянин был смуглым и золотоглазым.

@темы: книги, sic!, трактат, красота

---

Думаю, все об этом мечтают

хочу нормальную работу
и целый взвод отборных муз
а также мира во всем мире
и чтоб поменьше дураков

Вопрос: И вы?

1. И я!		7	(70%)
2. А я хочу огнемет!		3	(30%)
Всего:		10

@темы: перашки, творим помаленьку, веселимся

---

А я что, я ничего

Просто у меня очередной период охлаждения к днявочкам. Крокодилу все неуютней в песочнице.
Но буду иногда появляться, чтобы нести разумное, доброе, вечное. А также чушь и ахинею.
Страшилку новую пока не дописала, так что нате пока короткую прозу.

Клавкина судьба

Наивная голубоглазая Клавка приехала в Москву из деревни поступать в проститутки. Привезла промеж грудей завернутые в старый платок деньги на взятки. Мать, крестя и плача, наказывала – как устроится Клавка, пусть идет светиться в телевизор. На реалити-шоу какое-нибудь, а оттуда уже в модели и светские львицы набирают.
Мать каждый вечер включала телевизор и ждала, что покажут там Клавку или хотя бы какие-нибудь пикантные Клавкины детали. На выцветшие глаза старушки набегала слеза, и мелко дрожал подбородок.
А наивная, не нюхавшая жизни Клавка, которая и в деда Мороза еще верила, и в домовиков, и в гномиков почему-то – юная дура Клавка, бутончик весенний или, выражаясь сочно и народно, распуколька, взяла да и поступила в Москве учиться на ветеринара.
Это каково же матери было такое узнать.

@темы: что это было?, sic!, тюль - материя тонкая, творим помаленьку, веселимся

---

Изя

Итак, все уже, наверное знают, что после того, как Десептикоша, то есть заслуженный ржавый "москвич", вернулся к законному владельцу, муж поскрипел-поскрипел и купил Изю, то есть не менее заслуженный, но не ржавый "сааб". Изя - интеллигентнейшее темно-синее существо, которому хронически не везет по мелочам. Мелочи - это заборчики, бордюры и другие машины, которые Изя культурно и смущенно тюкает.

Про взаимоотношения с Изей

Муж зарегистрировался на форуме сааберов и вообще погряз в автомобилизме. С другом, с которым раньше они могли вести нескончаемые беседы о гитарах, теперь ведутся беседы о том, что где подкрутить. У друга "волга", и он считает, что Изя может привлечь только пенсионера. Кого может привлечь тюнингованная скотчем и кувалдой "волга" - это еще вопрос.

Вообще знакомство друга с Изей состоялось так: муж оставил ему сокровище, когда мы уезжали в Польшу. Уже в поезде, вспоминая, все ли объяснил про тонкости обращения с сокровищем, муж вдруг изменился в лице и с ужасом объявил: "Я забыл сказать, что его зовут Изя!". И начал срочно строчить смску.
Первыми словами, которыми друг встретил нас в Москве, было: "Мудак ваш Изя!".

Мы долго думали, что Изя молчалив, в смысле сигнализация у него все блокирует, но не орет. Но не так давно Изе не повезло по-крупному - он врезался в истерично тормознувшую дорожную дуру. Разбитого Изю пришлось везти на ремонт на эвакуаторе. И вот когда его погрузили - он внезапно заорал. Он хотел ехать сам, ползти, цепляясь за дорогу обломками бампера.
Изя - настоящий мужик.

Ломается Изя очень культурно, не пытаясь вытянуть из владельца сразу огромную сумму на ремонт. Но стоит заменить ему очередную деталь - и он тут же деликатно намекает, что вот это у него тоже не работает. Поэтому ручечки и пимпочки отлетают у Изи тихонько и последовательно.

Вообще же Изя - швед, собранный для жизни в Америке. Переезд в Россию он не может простить людям до сих пор. Он постоянно ругается на дорогу, бензин и вообще - на непорядок, мигая лампочкой "проверьте двигатель". Но стоит подъехать к сервису - лампочка тут же гаснет. Он не ремонтироваться хотел, а просто поговорить.

Муж трепетно любит Изю. Идем мы как-то по двору, он мне показывает, где Изя стоит, курлычет, как журавль над гнездом - как он его удачно припарковал, да как резину поменял, да какой Изя вообще красавчик. Я мрачно перечисляю, сколько денег Изя сожрал за последнее время - диагностика, да лобовуха, да, опять же, шиномонтаж, да... Муж вдруг смотрит на меня с тревогой. Боже, думаю я, неужели он наконец понял, что Изя - это все-таки ненасытная прорва. "А ты заметила, что я его помыл?!" - озабоченно вопрошает муж.

@темы: sic!, жизнь бьет ключом, трактат

---

Palti, с днем рождения!

Ура!

@темы: картинки, sic!, красота

---

Завершение приключений участкового Водогреева

За идею спасибо  Beara

Плохие соседи

Эпилог

Прожитая жизнь лениво, как откормленный дельфин, проплывала перед мысленным взором Водогреева: розовое младенчество, красногалстучное детство, пытливо-потливая юность, первая сигарета, первая встреча с будущей супругой, первое удивление от того, что начал стареть... Не помнил Водогреев только одного – когда в его голову залетела шалая мысль пойти в участковые.
И сам Водогреев тоже плыл, парил, растворялся в ослепительном белом сиянии. Он скорее осязал его, чем видел, потому что, когда распахнулась дверь и сияние поглотило Водогреева, первым делом он крепко зажмурился.
- Что ж ты делаешь, Даниил Иванович? – начальственно поинтересовался громовой голос, в котором шумели подмосковные майские бури и грохотали канзасские смерчи. – Что ж ты лезешь, куда не просят?
- Просят, - не открывая глаз, возразил Водогреев, который действительно был Даниилом Ивановичем. – Жильцы просят.
- Эх ты, Даниил Иванович... – вздохнул голос.
- Мне, извините, более привычно – Водогреев. Я на фамилию, извините, лучше откликаюсь.
- Ладно, Водогреев, - хохотнул голос. – Ты не бойся, Водогреев. Только вот куда ж ты полез, а? Неужели же ты хотя бы этаже на пятом не заподозрил, что чистоту эксперимента портишь?
- Что-то такое подозревал, - кивнул Водогреев и приоткрыл один глаз. – Но жалуются же они...
- Тихо, Водогреев. Все жалуются. А я им, может, все условия для контакта создавал. Чтобы они, может, друг к другу пошли. Чтобы они разобщенность свою преодолели, понимаешь, Водогреев?
Водогреев молчал.
- Но ведь возможно же это, - сказал голос.
Водогреев молчал.
- Ведь все, в сущности, возможно.
Водогреев молчал.
- Ну вдруг? – почти жалобно прогремел голос.
- Не пойдут они на контакт, - честно ответил участковый. – Соседи они потому что.
В белом сиянии пронесся огорченный вздох.
- А вы зачем по ночам на трубе играете? – внезапно спросил Водогреев.
- Скучно мне по ночам... – ответил голос. – А что?
- На вас сосед снизу жалуется.
Хохот разразился в сияющем пространстве, как гроза. Водогреев втянул голову в плечи и подумал, что сейчас его, наверное, сдует в неизвестные ослепительные бездны. Потом раскаты хохота постепенно стихли. Только тишина, воцарившаяся после громового веселья, была не полной. Это была жилая тишина многоэтажного дома, которую слышишь только тогда, когда игнорируешь посторонние, соседние звуки.
Водогреев звуки игнорировать не стал. Наоборот, он жадно ловил их своими небольшими оттопыренными ушами. Вот зашаркали чьи-то тапки. Вот что-то упало. Вот зашумела вода в ванной.
- Слушайте, - сказал удивленный Водогреев. – А кто это над вами живет?
- Ну... это... там... это самое... живет кто-то, действительно... – голос умолк, а потом с некоторым усилием сказал: - Ты хороший человек, Водогреев. Иди домой и живи праведно и с удовольствием. И не суй нос, куда не следует, понял, Водогреев?
- Как же это – не суй? - героически заартачился участковый. – У меня работа такая!.. Раз жалуются – надо разобраться.
- Я разберусь, Водогреев. Не будут больше жаловаться. Эти, по крайней мере, точно не будут.
- Это вы чего? – забеспокоился участковый. – Если вы какие противоправные действия задумали, то я...
- Не заносись, Водогреев, - строго сказал голос. – Подозревать он меня еще будет...
- Все в рамках?
- В рамках. Иди давай, - снова развеселился голос. – И живи хорошо, Водогреев, от души живи, понял, Водогреев? И супруге привет.
Водогреев опять куда-то поплыл, и вскоре сияющий прямоугольник захлопнулся за его спиной, оставив просветленного участкового на грязноватой, выкрашенной в неживой зеленый цвет лестничной площадке.
И идти бы Водогрееву домой, размышлять бы о вечном, сидеть бы на любимом диване, удивляя супругу молчанием и необыкновенной задумчивостью. Но участковый не мог покинуть подведомственный дом, не разобравшись. То есть оставив в нем звуки невыясненной природы.
Водогреев постоял немного на лестничной площадке этажа, который должен был быть последним. Поглазел в потолок, выискивая на нем следы потустороннего белого свечения. И пошел по лестнице, только не вниз, как следовало бы, а вверх. Туда, где, раз этаж последний, должен был располагаться чердак.
Участковый шел, и шел, и шел, пока не вышел неожиданно на очередную лестничную площадку. Она была какая-то немного не такая, как предыдущие, но в то же время Водогреев не мог сказать, что никогда не видел подобных лестничных площадок. Видел, и более того – совсем недавно.
Перед Водогреевым была коричневая дверь, рядом с дверью – звонок. Побороть подобное искушение еще не удавалось ни одному участковому.
За дверью Водогреев обнаружил бабушку боевого типа.
- Товарищ милиционер! – всплеснула руками бабушка. – Где же вы были?!
Участковый посмотрел на бабушку с плохо скрываемым недоумением и спросил:
- Это вы?
- Ну, как сказать... - кокетливо зарделась бабушка.
- Да как же это... – начал было изливать недоумение Водогреев. – Да через что же это я оттуда сюда и как вообще?!..
- Тс-с! – как воинственный суслик, свистнула на него бабушка. – Вы что, не слышите? У соседей балет передают. «Жизель»!
И, пританцовывая в такт музыке, уплыла в глубины своего жилья.
Водогреев осторожно прикрыл дверь бабушкиной квартиры. Держась за стенку, добрался до спуска в подъезд. Прокрался мимо почтовых ящиков. Зажмурившись, нажал пальцем на кнопку и вышел из подъезда.
Вокруг что-то шумело, чирикало и бибикало. Водогреев приподнял веки и убедился, что он во дворе, а на дворе – день, не слишком солнечный, но вполне белый. Одно оставалось непонятным – пропал ли он в подведомственном доме на целые сутки или же, напротив, вернулся в тот же день и час, из которого так опрометчиво ушел.
- Извините, гражданочка, а сегодня пятница? – спросил Водогреев у проходящей мимо дамы в чем-то нестерпимо леопардовом.
- Алкоголик, - через сочное «г» фрикативное, аппетитное, как фрикаделька, ответила дама, не оборачиваясь.
Водогреев пожал плечами, стер пот со лба и отправился жить – праведно и с удовольствием.

@темы: книги, что это было?, трактат, творим помаленьку